Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово

— Как вино? Приемлемое?

— Да, господин доктор.

Он сосет свою трубку.

— Помнишь, Оливер, когда ты приехал сюда, я предложил, чтобы мы иногда встречались, чтобы поговорить?

— Да, господин доктор.

— Мне очень жаль, что наш первый разговор пойдет не о твоих, а о моих проблемах.

— У меня с сердца упал камень. — Почему?

— Пусть уж лучше разговор о ваших проблемах.

— Ах, так! — Он улыбается. Потом становится опять серьезным. — Я хочу побеседовать с тобой, потому что ты самый старший в интернате и потому еще, что больше просто не с кем.

— А учителя?

— Я не имею права втягивать их в это! И не хочу!

— Излагайте, господин доктор!

— Что ты думаешь о Зюдхаусе?

— О Фридрихе? Дурной малый. Жертва воспитания. Сам по себе он парень неплохой! Но, имея такого поганого папашу-нациста, он, естественно, верит только…

— Вот именно.

— Что именно?

— Ты действительно не хочешь сигарету?

— Нет.

— Или сигару? Она совсем легонькая!

Шеф выглядит осунувшимся. Может быть, болен?

— Тоже не хочу, спасибо. Так что там с Фридрихом?

Шеф рисует пальцем на столе невидимые вензеля.

— Он на меня заявил, — говорит он.

— Кому?

— Своему отцу. Ты знаешь, что его отец — генеральный прокурор.

— Он прямо-таки создан для такого места.

— По справедливости его место в тюрьме. Но где эта справедливость? Господин доктор Зюдхаус сейчас большая шишка. Имеет прекрасные связи со всеми властями. Тебе двадцать один, и мне не надо объяснять тебе, что у нас происходит.

— Действительно, не надо, господин доктор. Так в чем вас обвиняют?

— В том, что я взял к себе на работу доктора Фрая.

— Нашего учителя истории?

— Да.

— Но его все любят!

— Явно не все. Во всяком случае, Фридрих Зюдхаус его не любит.

— Ах, вот что! Вы имеете в виду поездку в концлагерь Дахау!

— Речь идет не только о поездке в Дахау. Речь идет о том, как доктор Фрай вообще преподает историю. О телепередачах. О книгах, которые он дает вам читать. Все это, вместе взятое, приводит Зюдхауса в ярость. Ты только что очень верно сказал, что он продукт своего воспитания. Вот этот продукт и написал своему отцу.

— Что написал?

— Много писем. О том, как в моей школе мой учитель преподает историю, как втаптывает в грязь немецкий народ, честь и авторитет Германии, как вам прививаются разлагающие вас коммунистические идеи.

— Вот скотина! Если позволите, я все-таки возьму маленькую сигарку, господин доктор.

Обрезая кончик сигары и зажигая ее, я спрашиваю:

— И что же дальше?

— Дальше? — Шеф печально улыбается, поглаживая лубяную лошадку, подаренную ему каким-то малышом и стоящую у него на столе. — Генеральный прокурор Олаф Зюдхаус — могущественный человек. Он пожаловался на меня в различные инстанции.

— Ничего не понимаю! Ведь доктор Фрай говорит правду! Кому, собственно, и что, собственно, мог написать старый нацист? На что он мог жаловаться?

— На то, что доктор Фрай говорит правду, — отвечает шеф, выбивая и вновь набивая свою трубку. — Правду, Оливер, нужно сочетать с хитростью, если чего-нибудь хочешь добиться. А доктор Фрай сочетает ее не с хитростью, а с мужеством.

— Достаточно печально уже то, что теперь и вы называете мужеством то, что кто-то нам рассказывает правду о третьем рейхе и про его преступный сброд!

— Уверяю тебя, все, что рассказывает доктор Фрай, совпадает и с моим мнением, и я одобряю это. Я восхищаюсь и почитаю доктора Фрая.

— Ну, так в чем же дело? Гоните тогда Зюдхауса в шею! Ведь некоторых вы уже выгнали!

— Там было проще, — говорит шеф, попыхивая трубкой. — Там речь шла всего лишь о том, что мальчики с девочками тискались в лесу и еще кое-чем занимались.

— А здесь?

— А здесь речь о политике.

— Это хуже?

— Политика — это такое, что вообще хуже не бывает, — говорит шеф. — Смотри-ка, этот генеральный прокурор (ты совершенно прав, что Фридрих не виноват, потому что так воспитан) бегает из одного министерства в другое и везде кричит, что у меня ученики подвергаются обработке со стороны агента ГДР, да и сам я таков же. Знаешь ли ты, Оливер, где, по мнению отца Фридриха, ты находишься?

— Где?

— В школе, где сплошь воспитываются маленькие коммунисты!

— Смешно!

— Какой уж там смех. В доказательство этого отец Фридриха твердил везде и всюду о том, что я дал маленькому Джузеппе стипендию, а у того отец — коммунист. Что мне теперь делать?

— А удалось ли Зюдхаусу чего-нибудь добиться со своими бреднями в министерствах?

— Частично. Конечно, никто не кричал ему «браво», когда он требовал, чтобы я уволил доктора Фрая, но никто ведь и не сказал, прямо и ясно: «О том, чтобы уволить этого учителя, никакой речи быть не может, иначе я учиню скандал, или обращусь в «Шпигель» [135] Очень влиятельный общественно-политический журнал ФРГ. , или предприму еще что-нибудь!» — Шеф закашливается так, будто поперхнулся дымом. — Как вино — ничего?

Мне вдруг становится его жалко. Мы его зовем «справедливым». Он и вправду справедлив. Справедливый, порядочный мужик. Так же, как и доктор Фрай. Я думаю: «А что могут сделать они — справедливые и порядочные? И что могут сделать с ними?»

Я отвечаю:

— Да, господин доктор.

— Тебе не повредит еще один бокал? Потом можешь сказать господину Хертериху, что мы напились с тобой вместе.

— Я наверняка не напьюсь.

— Зато я! — говорит шеф и, просунув пальцы под ворот рубахи, тянет его, пытаясь ослабить. — Сегодня вечером я напьюсь, и завтра вы меня не увидите на завтраке, потому что мне будет плохо. Мне и так все время плохо. Меня все время тянет блевать.

— Действительно, все как-то блевотно!

— За твое здоровье, Оливер! Когда господин генеральный прокурор не добился ничего конкретного в министерствах, он написал приблизительно полусотне родителей. У нас здесь приблизительно две трети иностранцев и треть немцев.

— Я знаю.

— Господин генеральный прокурор написал, конечно, родителям-немцам.

— Что написал?

— Что наш учитель истории бесчестный негодяй. Что он отравляет сознание детей, что все родители должны объединиться и потребовать немедленного увольнения этого отравителя сознания, доктора Фрая.

— И что?

Шеф показывает на стопку писем.

— Около двадцати процентов написали мне, что они на стороне доктора Фрая. Еще пятнадцать процентов ничего не написали. Стало быть, они в принципе на стороне господина генерального прокурора.

Я быстро складываю про себя и спрашиваю:

— А остальные шестьдесят пять процентов?

— Господин генеральный прокурор хорошо отобрал, к кому обращаться. Шестьдесят пять процентов категорически требуют немедленного увольнения доктора Фрая.

После этих слов в кабинете шефа надолго устанавливается тишина. Шеф курит свою трубку. Я пью свое красное вино, которое мне вдруг уже не кажется вкусным.