Константин Кропоткин - Призвание: маленькое приключение Майки

— Отчего? Может и пяток. Мне хватает, я ж не жадный. Не за урожай тружусь, а за интерес.

Майке полегчало: огород у кудлатого гиганта, выходит, маленький, а значит и работы немного. Она никогда не пропалывала грядок, но от Верки слышала, что это страшно изнурительный труд.

— А что надо делать? Рвать чего-нибудь?

— Э, нет, торопыга, — сказал мастер. — Зачем рвать-калечить? Лечить будем.

— Кого лечить?

— Ясное дело кого, — сказал Лысиков. — Бурьяны разные, ковыль перекатный, чертополох…

Названия были такие колючие, что даже городской девочке стало ясно, о чем идет речь:

— Они же сорняки!

— Ну, это как сказать…

Сейчас — с трубкой-пыхтелкой, в потрепанной одежде, со взлохмаченными волосами и лукавой усмешкой — мастер-великан был похож на ярмарочного шутника, который всегда прячет шарик под другим наперстком — не под тем, на какой показываешь.

— Я перевоспитываю сорную траву в культурные растения. Прививаю подлинные ценности.

— Разве так можно?

— Почему вам можно, а нам нет? — мастер обиженно запыхтел трубкой. — Вы, вот, медведей на велосипеды сажаете, а я сорняк от злых привычек избавляю. Совершаю благое дело.

Он подошел к стене со звездным небом, толкнул ее в условленном месте, и та поехала наверх, открывая взорам небольшую каморку.

Внутри стоял стол из грубых досок, на которых в беспорядке высились коробки, горшки и ящики с разной зеленью. Низко подвешенные лампы, заливали грядки ровным светом.

— Милости прошу к моему шабашу.

Оглядевшись, Майка подумала, что дружными эти грядки вряд ли назовешь. Все росло и топырилось, — но не слаженным и красивым зеленым хором, как это бывает в природе, а вразнобой. Рядом с живым и зеленым торчало совсем бурое, а краснота соседствовала с тоскливой жухлостью. Казалось, осень смешалась с летними красками, превратив два прекрасных времени года в нечто одновременно-жутковатое. Здесь тебе и сочность июля, и умирание стылого ноября…

Майка чувствовала себя здесь лишней, а мастер, пыхтя трубкой, оглядывал растительный кавардак так заинтересованно, словно тот — живее всех живых.

Алексей Лысиков исполнял свой непростой замысел.

— Тут у меня озимые и яровые зреют. Там разнообразные специи. Рядом тыква золотая, редис наливной, кукуруза малорослая. Здесь полынь цветет, лебеда ликует, бурьян кудрявится. А вон видишь кружевные листики?

— Вижу! — обрадовалась Майка, разглядев знакомый контур. — Это петрушка. Ой, а вон укроп веничками мохнатится! Да и лук тоже там! Почти, как дома в холодильнике!

— Ну-с, раз-два, взялись! — мастер вручил Майке лейку, а сам удалился туда, где сорнякам было особенно вольготно.

Взялись.

Майка поливала растения и старалась не дышать.

Едкая смесь, выпадавшая из лейки, пахла так, что если бы не пример Алексея Лысикова, она в один момент забросила бы и громоздкий сосуд, и вредные сорняки, которые не торопились окультуриваться. Перевоспитание трудных растений давалось Майке нелегко.

— Эк, незадача, — сокрушался на другом конце мастер. — Стручки гороховые сохнут, а чертополох знай себе, цветет и пахнет. Злое, гадкое семя. Ну, ничего, я тебя еще научу праведной жизни. Не на того напал.

— У вас уже получилось? — пыхтя с лейкой, спросила Майка. — Ну, хотя бы разок…

— Что? — отозвался из растительных дебрей Алексей.

— Это самое… В корень зрить… Ну… — запутавшись в словах, девочка смущенно умолкла.

— Коренное воспитание сорняков, — договорил за ребенка взрослый. — Рано еще об успехах судачить, я всего два десятка лет огородничаю.

Майка оторопела: эксперименту в два раза больше, чем Майке, и никакого толку?

— Когда же будет не рано?

— Миллионы лет сорняк в сорняк превращался, что ж ты думаешь, его за пару десятилетий окультурить можно?

— Так вы же не можете жить миллионы лет, — сказала Майка. Огородничать ей нравилось все меньше и меньше.

— Я еще в своем уме, — признал он. — За миллионы лет заскучать можно до смерти. Нет, уж, спасибо, мне и пары тысяч хватит.

— А зачем перевоспитывать плохое, если можно воспитывать хорошее?

— И ты туда же! — он грохнул. — Все путей легких ищете, как будто иных нет. Вон все восхищаются, что редкий оранжерейный цвет вырастили, а делов-то! Семечко посадил, да ухаживай себе потихоньку. А ты попробуй, возьми негодную былинку, да взрасти из нее хоть масенькую красоту. Тоже мне… Нашли козла отпущения! Придумали сорняк главным врагом считать и радуетесь!

— Да-да, они тоже красивые бывают, — поспешила согласиться Майка. — Когда мы в Сочи ездили, я любила зарисовывать разные поля.

Она надеялась, что ее лирическое воспоминание вернет мастеру прежнее дружелюбие.

— Не согласен. Сорняк есть сорняк, как его не малюй. Трудиться надо. Пот проливать. Спину гнуть, — мастер завозился в траве с удвоенным усердием.

Надо так надо — Майка продолжила разливать едкую вонь.

Не отвлекаясь на болтовню, задумавшись, девочка поймала интересную мысль. Не мысль даже, а крупную убежденность: сорняки пьют жизнь не из земли, а из соседей. Вот бедные огурцовые побеги вроде бы еще хорохорятся, но даже несмышленому глазу ясно, что скоро они сдадутся на милость победителя. В отличие от Алексея Лысикова, жить культурному овощу осталось не пару тысяч лет, а всего лишь неделю-другую.

Из зарослей сорной травы на Майку полился дивный густой бас:

— Распустились мои сорняки, — низким голосом запел Леша лирическую песню, —

— на всю каморку затянул он припев, —

Лысиков ненадолго умолк, а девочке показалось, что разноцветные заросли ожили, закачались в такт проникновенным словам, заставляя воздух вибрировать нежными гитарными переборами… «Дзынь-брынь», — сообщали они что-то особенное.

продолжал великан чувствительную песню, —

Тут уж Майка не могла не поддаться общему настроению.

вместе с мастером Лешей запела она, —