Андрей Школин - Прелести

И, изменив голос на хриплый мужской, продолжил:

Припев был не менее идиотским:

Далее следовали два куплета и два припева, примерно такого же содержания. Я закончил и оглядел аудиторию.

— Гхе… — кашлянул в сухой кулачок старший Светило.

— Может быть, лучше про любовь? — тихо спросил я.

— Нет, нет, спасибо, Андрей Григорьевич, — бодро прервал меня главный. — Присаживайтесь. Нам достаточно и этого…

— У меня таких песен… — приземлился и уселся на стул, — целая тетрадь. Когда выйду отсюда, альбом запишу.

— Ну, что ж… Похвально, похвально, — доктор что-то читал в бумагах. — Знаете, Андрей Григорьевич, признать невменяемым мы Вас никак не можем. Всё-таки, такие стихи. Классика, можно сказать… Да, гхм… — он захлопнул папку и внимательно посмотрел на меня. — А вот психопатию, пожалуй, подтвердим. Да уж, подтвердим. У вас, творческих людей, это в порядке вещей. Поиск чего-то необычного, вовлечение себя в конфликтные ситуации, стремление к лидерству в коллективе… Так ведь?

Я пожал плечами.

— У кого-нибудь имеются вопросы? — старший обратился к коллегам. — Пожалуйста, Яна Александровна.

— Скажите, Андрей, — теперь она вертела пальцами не карандаш, а авторучку, — за пределами этого заведения у Вас много друзей?

— Думаю, достаточно.

— И каков их контингент? Творческие люди или, напротив, вроде тех, что мы видим здесь?

— Фифти-фифти. Преступники — это тоже, своего рода, творческие люди.

— Ну, что ж, — видя, что её удовлетворили мои ответы, произнёс старший. — Если вопросов больше нет, то, я думаю, можно попрощаться с Андреем. Всего доброго.

— Угу… — буркнул я и вышел в коридор.

Ягодки, лошадки…

Дым коромыслом. Синий туман… Чифир льётся рекой. Прямо возле фрезы, на полу разведён небольшой костерок. Сразу несколько чифирбаков настойчиво общаются с пламенем. На мента — ноль эмоций. С его стороны такая же реакция. Сто двадцать третья камера…

Я протискиваюсь с матрацем и вещами вовнутрь и сразу попадаю в кипящий жизнью муравейник. Здороваюсь, как того требуют правила приличия, и оглядываюсь — куда кинуть матрац? Замечаю слева несколько его полосатых сородичей и кладу сверху свой. Рядом аккуратно ставлю сидор с вещами. Вроде, дома…

— Эй, ты куда кидаешь? Не видишь, что ли? — раздаётся голос с единственной шконки по левую сторону. Говорящий, бритый под ноль парняга, лежит, подложив под блестящую, точно стеклянный шар, голову мощные руки. Ноги не вмещаются в длину шконки и высовываются наружу. Их-то я и не заметил. Зацепил.

— А что, сильно придавил?

— Да нет, не сильно.

— Ну, так чего орать-то?

По левой стороне, кроме этой двухъярусной шконки, только дальняк. По правой — шесть двойников. Крайний двойник не заселен, видать, возле решки прохладно. Зато на остальных пяти… Верхние ярусы перетянуты простынями — своеобразные гамаки. Всё занято. Спят боком, вплотную друг к другу. Нижний ярус полностью занавешен, поэтому разобрать, сколько там разместилось арестантов, не представляется возможным. Стол находится прямо посреди камеры. Итак, четырнадцать шконок. Население хаты — человек пятьдесят. Нормальные условия!

Движение постоянное и напоминает броуновское, хотя, что это такое, я не помню. Наиболее близкий пример — муравейник. С той лишь разницей, что выскочит, пощипать сочный клевер или схватить за хвост стрекозу не представляется возможным. Никто не обращает на тебя прямого внимания, но это только кажется. Следят все.

— С воли или перевели откуда-нибудь? — трое сидят на корточках, запаривают чифир. Один поднимает снизу вторяки, при помощи смазанной салом тряпки, которая горит с глухим треском. Другой держит на загнутой закопчённой ложке чифирбак. Третий, лет тридцати трёх, разговаривает со мной.

— Из два-семь.

— А чего перевели?

— Это не меня нужно спрашивать, а ментов. Всю хату раскидали.

— И как там было, в два-семь?

— Да как в любом тройнике — народу мало, базару сколько хочешь, — подхожу поближе. Где мне Андрюху Козыря найти? Поговорить бы с ним надо.

— Козыря? — говоривший со мной кивнул в сторону занавешенного нижнего яруса. — Андрюха спит сейчас. Не буди, скоро сам проснётся. Чифирнёшь?

— Не откажусь. Погоди, у меня хороший чай есть, — достаю из мешка пакет и присаживаюсь рядом с ними на корточки. — Давай сыпану, держи кружку. Ага, хватит, теперь пусть перевернётся.

— Как зовут-то тебя?

— Андреем.

— Меня Витьком. Взрывай.

Я делаю два глотка и передаю дальше.

— И что, всю сто двадцать седьмую раскидали? — Витёк делает свою пару глотков.

— Почти всю. Макар Юрик остался, но ему на этап скоро. А так, при мне сегодня трое из три-восемь заехало.

— Кто такие? — приподнялся со шконки лысый, которому я отдавил матрацем ногу.

— Дед какой-то, кажись полосатик, мужичонка лет сорока пяти и пацан молодой.

— А попа не было среди них?

— Серёгу имеешь в виду?

— Ага. А ты откуда знаешь?

— Они и рассказали. Кричат, в хате беспредел полный, один нормальный человек и остался — священник этот. У вас что, дороги на три восемь нет, что ли?

— Да какой там, — бритый подошёл поближе и тоже присел на корточки. — Меня Эдиком Курским кличут. Мы уже два раза дыру пробивали, так они специально ментам сдают, а те, понятно, закабуривают. Я ведь тоже раньше в три-восемь сидел, выучил их повадки. Там одна мразь, конкретно кумовская торчит, Коляном его зовут. И ещё человека четыре ему шестерят. Как его ещё никто не порезал? Хотя, кто его порежет? Туда новых по одному кидают — для «обработки». Зря Серёга не выпулился. Надо было тоже уходить, пока не сломали.

— А по тюрьме отписали за эту беду?

— Конечно, только что толку? Пока они в этой хате морозятся, им ничего не страшно. Черти… Да, ладно, всё равно когда-нибудь приткнутся, не сегодня, так завтра. За них — ****ей, ксива уже ходила, на привратке кому-нибудь встретятся.