Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

Намерения их — это видно сразу — в корне расходятся. Мы просим пристанища — лошади устали, дальше двигаться невозможно. Деревне же не нужны лишние рты. Переговоры прерываются. Для нас это означает: осадное положение! Мы, пацаны, набираем под телегами камней побольше и покрупнее — они будут нашими пушечными ядрами… Только не кипятиться, усмиряют нас старшие. У деревенских руки тоже сжимаются в кулаки. На той стороне в качестве миротворца выступает сам бургомистр. И опять на сцену выходят парламентеры.

Да, как говорится, — время первопроходцев…

Страсти неожиданно разрядил доктор. Он заявил, что готов хоть сейчас приступить к практике. А то, что в деревне не было зубного врача, стало ясно сразу, как только первый же из деревенских мужиков во время перепалки раскрыл рот. После заявления доктора бургомистр коротко бросил: так и быть, в двадцати минутах хода отсюда стоит брошенная усадьба, причем все постройки там в отличном состоянии. Длинные рыжие волоски, густо росшие из его ноздрей, еще дрожали от возбуждения. Мужики заворчали, но уже не так громко, как раньше. На некоторых лицах появились ехидные усмешки.

…Следующий кадр: наша колонна сворачивает вслед за бургомистром с наезженной дороги на узкий проселок. Эскорт любопытных, следовавший за нами на некотором удалении, остается на дороге. Вскоре мы замечаем небольшую усадьбу. Здесь, говорит бургомистр.

Одичавшая кошка удирает от нас в поле, вороны с карканьем разлетаются в разные стороны. Ржавый плуг, наполовину вросший в землю, одиноко торчит на обочине. Бургомистр уходит, напоминая:

— И не забудьте: с утра люди пойдут лечить зубы!

Створки ворот, вывороченные вместе с петлями, были просто приставлены к опорам, и, когда мы попробовали их открыть, они грохнулись наземь. Во дворе валялся всякий хлам, на который мародеры, как видно, не позарились даже при дневном свете. Дверь в дом тоже была выбита. Под ветром хлопали раскрытые оконные рамы без стекол.

Вот так мы и начали обживаться. Мы — это пять семей, не считая доктора и Феликса, который потерял где-то своих родителей и которого от самого Хемница опекала мать Карины. Днем всех нас, ребятишек, выгоняли на улицу, даже в непогоду, — перенаселение…

Когда первые пациенты, явившиеся к доктору, ознакомились с нашим бытом, они вынесли безапелляционный приговор: бедлам, как у поляков. Этот приговор, выражавший отношение к нам всей деревни, вынуждал нас постоянно быть готовыми к отпору. В школу мы ходили только все вместе и при стычках с деревенскими сверстниками становились спина к спине. Когда мы были рядом, трогать нас никто не осмеливался.

Голод мучил нас постоянно. Мы бегали в поле, чтобы тайком полущить зерно из колосьев или накопать картошки. А когда осенью в деревне пришло время резать свиней и начались праздники, наша маленькая банда уже была готова к действиям. Мы согласились принять к себе и Каролу, девчонку из деревни, которая втюрилась в Герда. Она-то и была нашей главной наводчицей.

Никто из нас не ощущал угрызений совести. Ведь все в этом мире было устроено не в нашу пользу, и, чтобы выжить, приходилось исправлять его несовершенства. Сегодня я, пожалуй, осмелился бы утверждать, что мы были первыми коммунистами в деревне.

В общем-то, мы были и остались до сих пор чужими друг другу, но это, наоборот, скрепляло наш союз. А в сущности, подлинным центром притяжения его являлась Карина, хотя этого открыто никто не признал даже сегодня. Она как бы воплощала собой все те тайны, которые для нас, подростков, были связаны со словом «женщина». Болтая с Анной или Каролой, я чувствовал себя с ними на равных, но стоило Карине ненароком коснуться меня, это действовало, как удар током. Ее руки казались мне всезнающими — им были подвластны те вещи, которые магически притягивали меня и в то же время держали от себя на почтительном удалении.

Дрожа ночью в кровати от переполнявшего меня возбуждения и боясь шевельнуться, так как рядом спали родители, я вдруг с таким ошеломляющим чувством реальности ощущал эти всезнающие руки Карины на своем разгоряченном теле, что сразу же приходило удовлетворение. Даже и сейчас, во время бессонных ночей, когда рядом во все горло храпит Марга, я чувствую искушение снова испытать подобную радость самооблегчения.

Конечно, и в те годы нас терзали страхи и предрассудки, но мы легко мирились с этим. Картина мира, созданная нами, намного превосходила ту убогую реальность, в которой были повинны наши отцы. Это давало нам уверенность в успехе любого предприятия. А значит, оно всегда завершалось удачей.

Обрывки воспоминаний, разрозненные осколки образов, теснящиеся в сознании без всякой связи друг с другом…

Миниатюрные груди фрау Менцель, новенькой учительницы. Они словно таинственные живые существа, спрятавшиеся под цветастым ситцем ее платья. Проверка знаний. Вопрос сыну пекаря Росвурму: назвать притоки Эльбы. Он не двигается с места, лишь смахивает прядь волос со лба и бурчит себе под нос: а на кой мне это польское логово?

— Но Эльба не течет через Польшу, — осторожно поправляет учительница.

— Если хочешь и завтра жрать у нас хлеб, — орет разъяренный Росвурм, — отвали от меня и спрашивай другого!

Мягкие холмики, которые до сих пор плавно покачивались в такт шагам учительницы, словно каменеют. Но вдруг неожиданно поднимается чья-то рука и, как из пулемета, выпаливает выученное наизусть: Изер-Мольдау-Гербилина-Дёльниц-Эльстермульде-Заале-Нутэ-Орэ-Хафель-Аланд-Лёкниц… Зашифрованное объяснение в любви. Неужели это я?..

— Садись, отлично, — говорит учительница.

Угрожающий стук парты. Оттфрид, прыщавый отпрыск богатея Ляйба, поднимается со скамьи, расстегивает массивную бляху ремня, вытаскивает его из брюк и, помахивая им в сторону фрау Менцель, орет:

— Кто ставит пятерки полякам — сам поляк!

Учительница бросает умоляющие взгляды на учеников. Те с ухмылками следят за ходом дуэли.

— Неслыханно! — кричит учительница. — Я сейчас же иду к директору!

Молодой Ляйб загораживает выход из класса.

— Тебе не выйти отсюда, пока не докажешь, что ты не полячка! Нам такие учителя не нужны!

Под цветастым ситцем бушует буря. Костяшки пальцев фрау Менцель, впившихся в края кафедры, белеют, как у покойника. Я вижу, как встаю с места, ровным шагом подхожу к Ляйбу и точным ударом в челюсть очищаю от него выход из класса, а потом успокаивающе кладу руки на дрожащие бугорки под ситцем. На самом деле я сижу за партой, мокрый от возбуждения, и слежу за исходом необычного поединка.

Стук другой парты. Рядом с Ляйбом становится Росвурм… Нет, то, что происходит в классе, не озорство, для нас это слишком серьезно.