Диана Виньковецкая - Америка, Россия и Я

Некоторые наши друзья, Б. Вахтин, Я. Гордин, Г. Айги выбрали для себя остаться. Так захотели, показывая нам такое решение, найдя удовлетворение в любви к отечеству.

Я же металась между любовью и ненавистью.

Навсегда оттуда? Где остался забор с повисшими на нём словами — «Я люблю тебя».

Навсегда оттуда, где с другого забора слетело слово, слетавшее с заборов — первое прочитанное слово, неприличное для уха, но вы услышите и увидите его повсюду написанным и звучащим. И я сказала это слово — хуй.

— Дина, я сколько раз была в России, — сказала Поли, но никогда этого слова не слышала.

— Да, это звучит резко и непривычно для ушей, и в гостинице для иностранцев оно не пишется, но значение его, употреблённое с предлогом «на», всеобъемлющее — туда нужно идти. В первую встречу я не хочу шокировать вас знанием заборно–уличных слов. И что, и как, и почему, хоть и поддаётся простым выражениям, но я не возьмусь вводить вас в заблуждение умением ими высказываться, когда в России есть такие восхитительные мастера запечатлять в них все свои намеренья.

— К нам по обмену приезжают советские специалисты, и мы всегда говорим о балете, музыке, о прекрасном, — сказал кто‑то.

— Вот видите, самые противоречивые мнения можно выносить про русских: одни — с неприличностями, другие — со стихами, все суждения смазывая красивыми словами — быть может, поэтому и говорят о «загадочности русской души»?

— Про русских в Америке, казалось, никто не знал и не интересовался, пока русские не запустили спутник: «Спутник! Спутник!» — все выучили это слово, — сказала Люба. — Когда мы жили в Канзасе, во времена Маккарти, нам били окна, думая, раз мы русские, то мы коммунисты. А мой отец — белый офицер. Монархист. Мы — белые–белые.

— А я из красных, — сказала я. Мой отец верил в идею всечеловеческого счастья, в привлекательность коммунистического идеала. И меня воспитывал: «Слушай пионерскую зорьку!» Мечтал, чтобы я служила в Смольном, а я, наслушавшись русских утренних «зорек», слушаю и смотрю теперь американские.

— Когда и как у вас возникла первая острая реакция против коммунистической структуры? — спросил профессор Гейлен.

— Мои сомнения, мои острые реакции возникли поздно. Как многие советские дети, я росла в волшебном кружке идеала: — праздничные слова, символы, значки, пионеры, галстуки… тайна. Замирала от страстного удовольствия хождения под красным знаменем, неся руку выше головы, в салюте: «Всегда готов!…»

Завороженная, обволакиваемая, отдаваясь всей душой игре, — пела и танцевала без всяких сомнений, поверив в красоту идеала.

Моё первое острое «разочарование» — скорее это была реакция против очарования — гибель моих лучезарно–наивных воззрений, встретившихся с реальностью, против моей идеализации «социума», как такового.

Постепенно, мало–помалу стали зарождаться первые маленькие подозрения, как маленькие холодные капельки, падающие с потолков коммунальных пещер, наполняя вёдра, ушаты леденящей водой, постепенно превращаясь в ледяные водопады, опрокинувшейся на меня воли коммунистического идеала, обратившей все мои детские иллюзии в другое направление — в бурный поток, вынесший меня против всего, что чтило моё сердце, докативший меня до самых Аппалачских гор.

Быть может, в Америке мне откроется: что присуще коммунистическо–социалистической морали, — идеалу, условия и обстоятельства которого я более или менее знаю, а что — общечеловеческому?

Быть может, отделю «это» в Америке? Что тут добро и что тут зло? И что общего между «нашим» и «вашим» добром и злом? У нас всё так перепуталось, наша система такая хитрая, обращающая, аппелирующая к самым твоим заветным глубинам, — обволакивающая, завораживающая, проникающая во все ценности, растворяющая тебя в коллективном, устанавливающая свои понятия о добре и зле, и её яд пропитывает целиком.

Я хочу тут очиститься от этой пропитанности, хочу почувствовать себя, как я есть, — понять себя в окружающем мире.

— Американцы тоже без понятия — бьют окна, не разбираясь, не понимая, что к чему. Знаю я своих соотечественников, знаю, — сказал Гейлен. — Мало понимая, перепутывая, красное — белое — чёрное… Поживите здесь, Диана, и вы увидите, что есть много общего между континентами и идеалами.

Мы рады с вами познакомиться!

Так начались мои встречи за «русским ланчем», о которых я расскажу, упуская множество подробностей, случайностей, — как можно дальше от притязаний на «объективность», — и как только можно ближе к своим ощущениям, состоящим из целого спектра часто взаимоисключающих впечатлений и желаний.

Через неделю я рассказала о «первой капельке» — первом запомнившемся мне эпизоде — встрече с реальностью, о том, как я на вечеринке только что поступивших в университет узнала, что все студенты, включая меня, поступили по разным степеням «блата», по большому и маленькому. Блаженство поступления мне это не испортило, но я удивилась, как же можно поступить «просто так с улицы», если у тебя нет никаких протекций? Это была первая мною встреченная маленькая ложь, которую я заметила. Но…

— У нас тоже в университеты прежде всего принимаются богатые люди, родители которых дают деньги университету, — сказала Джейн.

— Здесь все знают о том, что в первую очередь принимаются дети алюмний, — сказала Люба, — все, кто хочет учиться в Америке, имеют достаточно шансов. Мои три сестры и два брата окончили университеты, хотя мы не были богатыми — получали scholarships–стипендии и брали loans–займы.

— А кто такие «алюмнии»? — спросила я.

— Это люди, дающие деньги университету, те кто его окончили.

— Понимаете, у нас в России можно поступать только в один университет, и парень, если не поступил, забирается в армию, поэтому конкурсы бешеные и столько «блата».

— Тут тоже много несправедливостей, — сказала Джейн, — у вас после окончания государство обеспечивает работой. А тут никто о тебе не беспокоится.

— Это правда, что у нас все беспокоятся «о тебе»: всех интересует, чтобы ты правильно жил, одевался, любая бабка на улице брякнет языком любую гадость, всё, что придёт ей в голову. Стоим с подругой на остановке — едем на практику и одеты в брюки. Одна бабка подошла к нам и смачно плюнула в нашу сторону, сказав: — Черти, окаянные, проститутки!

— Везде есть бабки, которые подложат хворостинки, — произнёс Гейлен.

— Но когда себя начинаешь чувствовать «бабкой» с хворостинкой и их везде подкладывать, то тут… беги.

— Но мне хочется, — произнесла Поли, — уточнить кое‑что про образование: есть ли в Союзе какие‑нибудь частные стипендии? фонды?

— Нет, Поли, всё образование в Союзе бесплатное. Мы деньгами за образование не платим. За нас платит государство, и мы принадлежим ему. После окончания учебного заведения тебя «распределяют» — направляют на работу. Куда?… Кого куда, и тут опять вступает гигантский механизм — блата, коррупции, связей, знакомств. Ко времени моего окончания университета от «первокурсного» мировоззрения у меня не осталось и следов — я «распределилась» в Ленинград, в аспирантуру! А у моей сестры Ольги сохранились иллюзии: она вместе с двумя своими подружками «распределилась» в Сибирь, в Красноярский край учителями. Как они там жили? — это отдельное повествование об их жутких условиях сибирской жизни. Мы оттуда выкарабкали её через год, две другие приехали позже… А прописка?