Диана Виньковецкая - Америка, Россия и Я

Что я такое позволяю? — забираясь туда, где женщине решительно нечего делать? Пожалуй, это вызовет такое недоверие и такой смех. Сама бы ухохоталась, если бы кто‑нибудь сказал, что я осмелюсь на такое?! Быть может, лучше хохотать, чем тошнить, как от большинства современных произведений?! Однако, чтоб меня сейчас не высекли, я замолкаю. Особенно боюсь любимого немецкого философа, входящего к женщинам с плёткой… Когда‑нибудь я хочу укусить его за ушко, если подрасту и встану на цыпочки, однако…

Я должна ехать дальше в своем рассказе — в Хьюстон.

Наше пребывание в Блаксбурге закончилось.

От Блаксбурга в три дня и три ночи с небольшим мы, пересекая южные штаты, добрались до Техасских прерий, последней рабовладельческой территории Америки, отправив вперёд в Хьюстон наше имущество. К отправляемому — книгам, картинам, столику с помойки и кое–каким приобретениям — мы не притрагивались. Всю упаковку производили служащие фирмы «Mayflower», оборачивая и обласкивая каждую нашу принадлежность, и не как попало, а всё укладывая в чистом порядке и математической последовательности, кое‑что иногда пересыпая воздушными крошками и пудрой. Обглаживание, обсыпание, обласкивание происходило за счёт фирмы «Эксон», пригласившей Яшу на работу.

Что осталось от переезда вспоминающегося?

Кроме обрисованных фонариками дорог в штате Алабама, мелькания мотелей, заправочных станций, бесконечных луизианских болотных мостов и всё затмевающей возни детей на заднем сидении, — ничего.

Неинтересно мы доехали до Хьюстона, узнав об этом из дорожного объявления, хотя вид из окон автомобиля ничем не подтверждал этого въезда, стало, пожалуй, даже пустынней.

Однако через секунды в наше единичное течение–дорогу стали вливаться дороги и дорожки, разветвляясь, убегая, исчезать, появляться, возвращаться, растекаясь по дну гигантского футбольного поля, как речная система, несущая свои силы к океану, или не знаю куда.

Кое–где появились натыканные, одиноко стоящие небоскрёбы и дома, разделённые далями и пустыми пространствами от других таких же одиночек, от других кучек зеркальных домов-вкрапленников, то там, то там торчавших с нейлоновыми афишами на голых палках. Многие здания были без окон и дверей, лишь с обозначенными воротами — параллелепипеды, трапеции, кубы, квадраты с прямоугольными крышами.

Дорога поднялась на высокие бетонные ноги, и электрические буквы засверкали пачками.

Гигантский, космический аэродром? Где город? Где люди? Никакой отдалённой части ни Петербурга, ни Рима, ни Москвы не возникает; никаких сравнений с виденными городами.

Возник на горизонте Нью–Йорк созвездием небоскрёбностей; но тут же исчез за изгибом автострады, которая пошла, завиваясь, завихряясь, круглиться и огибать кольцами, полукольцами, дугами большие склады, сараи с вывесками, сараи без вывесок, открытости, пустынности с поставленными на них рядами машин, обвешанных шатрами мелких флажков, и не обвешанных; с новенькими рядами машин и с уже поездившими; пространства с уложенными трубами, канистрами, нефтяными качалками. Среди крыш мелких жилых кварталов виднелись пальмы.

Нет, это не город?! А что это? Где же мы оказались? Сейчас взлетим. А как жить будем?

Отель, нам предназначенный, стоял непосредственно на автостраде. Среди пустынного окружения стоял амбар, как бабушкина деревенская рига, где молотили пшеницу и лён; однако, этот амбар украшала нейлоновая вывеска со скачущим ковбоем и каплевидный бассейн с ярко–синей водой, окружённый пальмами и шезлонгами, на которых ни один человек не сидел, не лежал, не стоял.

Походили вокруг бассейна — нет ни дорожек, ни тропинок для перехода к другим виднеющимся строениям.

С другой стороны отеля уткнулись в безумно-несущуюся автостраду.

Пока дети купались, я взглянула на опрокинутое безвоздушное пространство — бесконечный безоблачный купол, как в Голодной Степи, где я определяла коэффициент фильтрации почвы на первой геологической практике. Там был сухой, звенящий воздух с прыгающими миражами, с воздушными отражениями, а тут — тропически-влажный, туманно–липкий. Океан Мексиканского залива как бы просачиваясь по тончайшим капиллярам, повисал в атмосфере и как будто растворялся в тебе.

Внутренности отеля утопали в откровенной роскоши. Войдя в номер, обнаруживаем полное сверкание — двадцать пять полотенец — ужин в номере. Но эту маленькую радость мы должны были разделять одни. Некого пригласить к ужину.

Через неделю Яша снял дом на улице Raritan, по слухам расположенной в хорошем буржуазном районе.

Бабушкины Подъёлки — Париж в сравнении с этой улицей, по темпу, по действиям, по происходящему, по жизненности сплетен, тайн, обволакиваний!

Тут — ряды приземистых домов вдоль асфальтовой дороги — каждый дом с другим домом ничем не связан, кроме проходящих канав с обеих сторон, ограничивающих асфальтовое покрытие дороги для езды машин, — для человеческого хождения специального ничего нет, и не требуется: никто ни к кому не ходит — никто никого не знает.

Людей можно встретить, если только подкараулить, когда они выходят из машин. Нигде никого не видно, кроме лягушек, живущих в канавах; Данилка брал их в руки и за удовольствие их подержать расплатился бородавками. («Бабушкины сказки» оказались американской лягушачьей правдой.) Кроме кваканья лягушек и шума проезжающих машин, ничего не слышно.

И это — город будущего?! Разбегаюсь назад — в тень прошлого. В Подъёлки! Там я присутствовала. Там я была. Там — Бабушка Чёрная (прозванная так из‑за тёмной кожи лица), высунувшись наполовину из окна, с утра до ночи просматривала всю деревню насквозь и знала всё. «Вон, Верунькина внучка идёт!» — громко обращалась она и призывала других сотрудников деревенских новостей — бабушку Анисью и бабушку Акулину, посмотреть на меня. «Глядите, городская! Нарядная!» И я поправляла бантик.

Там я присутствовала в пространстве других людей.

Тут — пространство есть, а тебя — меня — в нём нет, и негде расположиться со своим.

Брожу в стенах дома одна. Яша на работе. Дети в школе. Всё развесила. Всё распаковала. Брожу. Сижу.

Сижу в душной изоляции. Вечер не приносит ни прохлады, ни смены настроения. Дышу пустотою, думаю пустотою, чувствую всё своё несовершенство, всю чуждость самой себе. Ушла бы из города будущего в прошлое, к себе, к любимой, туда, обратно, где я привыкла быть уверенной и любимой.

Где весёлость? Где насмешливость? Как собрать всё воедино? Куда раскидала смех свой?

Я стала тосковать по исчезнувшим отношениям, по исчезнувшей деятельности, по исчезнувшей самой себе. Бегающая «точечка души» меня покинула. Чем себя успокоить? И чем заняться?