Диана Виньковецкая - Америка, Россия и Я

— Где печатали? — бойко спрашивает он.

— Что? Реферат? — и мелькает мысль: — Сажают не наших, не за языки, а за деньги — печатников. Я расслабляюсь.

— В типографии.

— Какой?

— В вашей. При доме вашей печати.

— Какой печати? — и продолжает: А кто печатал?

— Фамилию не помню.

(Яша запретил называть фамилии.)

— Покажите вашу записную книгу на букву «Т», — спрашивает он. И я делаю инстинктивный жест рукой, достаю и протягиваю записную книгу; на полдороге разделяющего нас стола моя рука с книгой повисает, и… в ту же почти секунду я спохватываюсь:

— Нет, — говорю, — не покажу!

Есть ведь кое–какие элементы закона.

— Что?! Боитесь, ваших любовников увижу? — и смотрит на меня с искрящейся укоризной, довольно фривольно, как бы заигрывая.

И тут — я оплошала! Недопустимый мой жизненный промах: мне бы встать и уйти, меня оскорбили, женщину–учёного. Где генерал? Подаю жалобу на моё учёное женское достоинство! А я, сказать стыдно, стала хохотать… Даже «евражка» стал дрожать. Приняла за комплимент. Однако этим хохотом я сняла стрессовое давление и напряжение неприятных ожиданий. Разговор принимает несколько вольный характер. Он продолжает:

— За сколько напечатали?

— За тридцать.

— Чего? Рублей?

— Нет, дней!

И продолжаю:

— Ваши люди, ваша типография, всё — ваше.

— А вы взяткодатель, — игриво говорит мой допросчик.

— Я? Я просто благодарный человек. Для меня сделали работу, и я отблагодарила.

— Но у вас в университете есть бесплатная типография.

— Я могла там в очереди стоять до второго пришествия, а у меня уже срок защиты назначен был.

— За дачу взяток сажают в тюрьму, — опять очень игриво говорит он.

— Но тогда нужно всех учёных пересажать — я никого не знаю, кто бы не заплатил за печать, — говорю я.

— Я свою диссертацию печатал бесплатно, — произносит он.

— У вас есть диссертация?! — спросила я, не скрывая своего удивления.

— Вы не иронизируйте. Я юрист, и темой моей диссертации является охрана государственной собственности. У нас в отделе борьбы с хищениями много и докторов, и кандидатов. Все юристы, и мы изучаем процессы… Вы думаете, что только вы кандидат?

Он захотел уверить меня в своей научности и образованности — вот разыгралось в нём детское самолюбие перед весёленькой женщиной, учёным в евражке… А как могло быть иначе?

— Сейчас я вас передам нашему аспиранту… для составления протокола.

— Раз вы тут такие все научные, то почему бы не сделать типографию, чтобы люди за деньги печатали рефераты?

— Хотите, как в Америке? Всё за деньги?

— Нет, хочу, как у нас. За свои деньги — в тюрьму!

— Не волнуйтесь, никто вас в тюрьму не посадит — состав вашего преступления самый мелкий… Составляйте протокол!

Я пересела за другой стол, где «аспирант» скучно составлял протокол и что‑то бормотал, что мол типографские зарвались, становятся капиталистами–миллионерами. Но мне было скучно с ним беседовать, от всей этой псевдосправедливости, от всей этой социальной сентиментальности. А «аспирант» приговаривал:

— Подпольные миллионеры! Тут не Америка!

Нет, нет, тут не Америка, парень! Никому — ничего. Это — правда.

Выходя, в вестибюле встречаю знакомого — одноклассника моего брата, работающего шофёром в КГБ.

— Что ты тут делаешь? — спрашивает он.

Кратко рассказав ему о предмете моего посещения этого заведения, добавляю, как меня на ходу чуть не схватили — прямо в коридоре. Он сказал, улыбаясь, что сейчас тут расследуется крупное дело по подпольным абортам.

Ах, вот оно что! Они, взглянув на меня, решили, что я больше подхожу к абортируемым, чем к учёным, потому так смело выхватили мои документы.

На их зовы и призывы свидетельствовать я больше не ходила. При самой высокой справедливости и таком глобальном научном подходе — любые свидетели есть и без меня!

Быть бизнесменом у нас? — это как линию фронта переходить: и свои и чужие могут выстрелить. Наши Арманды Хаммеры, Рокфеллеры — по тюрьмам, где подходящий климат для бизнеса, и статус бизнесмена приравнен к статусу уголовника, при подспорье всего учёного и неучёного населения страны.

На сцену обсуждений нашего «русского стола» выходило самое что ни на есть разное, как бы окрашенное сравнениями «тут» и «там», «там» и «тут»: искусство и секс, разум и инстинкты у русских и американцев, театры и трагическое, привлекательность контрастов Америки и непривлекательность контрастов России, моя тоска по оставленному.

— В этой стране искусство почти всегда только как средство обогащения, — сказал Гейлен, — развлечение от скуки и пресыщенности.

— А у нас — притязания на высший пилотаж, выродившиеся глубоким уничтожением всего народного, оригинального: мои тётки, папины сёстры, плясуньи, слагательницы частушек, острые, языкастые, ядрёные, настоящие, после того как переехали в город — утратили свою природную оригинальность — стали стесняться себя, — «Мы не деревенские», кругом все «образованные», с идеалом в голове, театры посещают, рассуждают об искусстве. Я в последние годы совсем перестала ходить в театры, потому что не могла ни слышать, ни видеть, что происходит на сцене — голоса фальшивые, действия обыденные, едят и пьют — всё обыкновенное, а представляется как что‑то мудрое и величественное. После этих представлений я чувствую себя ещё хуже, ещё бесчувственней от такого искусства. И что же ожидать от наших творцов, выращенных в условиях, где ничего не может произрасти, всё окрашивается и всё пропитывается таким отравительным соком стандартов?

— В Америке тоже много своих стандартов, и достаточно всякого непривлекательного, как я уже неоднократно говорил, — сказал Гейлен и добавил: в Америке есть всё, и не сравнивайте, и не ищите сравнений ни с какой другой страной. Соотечественники моей жены, французы, так критикуют Америку, а живут все здесь — так им удобно.

— Редко кто бывает неправ, характеризуя Америку, — сказала Люба, — и, желая бороться и перестраивать, всё равно предпочитают Америку, а я люблю эту страну с правильными или неправильными моими чувствами, тут есть столько возможностей!

Вдруг согласились все, что Америка — оригинальная страна.

— Оригинальность Америки я пытаюсь определить разными словами, как‑то выбрала даже такое слово — «шкодная» — ни на одну страну не похожая: и большая, и маленькая, как перспектива, как красота контрастов, — сказала я.

Красота контрастов высвечивается повсюду, начиная с появившихся внутри меня взаимоотношений между наклонностями — к свободе, и — к повиновению–рабству; может быть, эти стремления были и раньше, но в Америке мне стало это заметней.