Александр Беатов - Время дня: ночь

Мальчишки ненавидели Палого и всячески ему мстили. В сад, который он культивировал, загораживая деревьями свои окна от Холма и от посторонних взглядов, они подбрасывали всякий хлам. Как будто заранее предполагая возможную пакость, Палых нарочно не выращивал в своём саду никаких фруктов или ягод, как многие другие жители первых этажей. Он огородил забором и окутал колючей проволокой все возможные к нему подступы. Он разводил только лишь цветы и, будучи врагом мальчишек, приглашал в свой сад только девочек, за игрой которых наблюдал, усевшись с газетой на разогретой солнцем скамейке. И всё равно сквозь листву разросшихся тополей можно было видеть контуры Холма, подавлявшего Палого фактом Своего существования. И, наверное, именно тогда старик первым из всех жителей дома обратил внимание на то, что изуродованное тело его врага обладало одним качеством, мучившим его и одновременно привлекавшим…

Вот почему однажды, не удержавшись от соблазна давно вынашиваемой мысли, Палых изнасиловал некрасивую двенадцатилетнюю девочку по имени Галя, которую заманил в свою квартиру конфетами, когда рядом не оказалось других детей и его жены. На другой же день пенсионера забрали, а его жена, родители девочки, — все остались жить в том же доме. Оставался и Холм, со своею трагической судьбою и телом, вдруг превратившимся в помятую грудь поверженной на спину женщины.

Однажды мальчик ловил бабочек на пустыре. Сачка у него не было, и он выжидал, когда бабочка сядет на цветок, осторожно приближался и накрывал её ладонью. Каждый раз, когда он с замиранием в сердце приближался, бабочка успевала вспорхнуть и перелететь на другой цветок. Так, следуя за нею, мальчик оказался между двумя выпуклостями, в самой сердцевине бывшего Холма…

И вот… бабочка садится не на цветок, а на осколок от бутылки…

Мальчик с размаху накрывает бабочку ладонью — и вскрикивает от боли!

Из запястья фонтаном бьёт кровь… Мальчик бежит домой, к матери…

На всю жизнь на правой руке его будет рубец…

Так Холм начал мстить людям, оставляя следы памяти и на их телах…

Больше мальчик не приходил к Холму и не помнил уже точно, когда приехал в другой раз бульдозер, и всё-таки сравнял с землёю "Сциллу и Харибду", а на месте пустыря возник цивилизованный бесполый Сквер, со стрижеными газонами и скамейками, где уже в открытую местные мужики начали всё чаще и чаще распивать вино и водку и сквернословить, а их жёны — прогуливаться с колясками…

"Может быть, с этого всё началось?" — подумал Саша, приближая к глазам запястье правой руки, где в миллиметре от вены начинался и уходил в сторону шрам.

Странное состояние, напоминавшее то, когда он был ребёнком, испытывал он сейчас, находясь уже с неделю в больнице.

Большую часть времени он проводил в постели, стараясь показать, что ему нездоровится, хотя больничный режим и запрещал лежать днём подолгу.

Полагалось чем-нибудь заниматься: ходить по коридору, читать книги, если больной мог сосредоточиться на чтении, или — клеить бумажные пакеты. С первого дня Сашку попытались вовлечь в это занятие, посадив за стол с другими больными. Эта деятельность считалась целебной и выгодной и называлась трудотерапией. За неё даже платили какие-то копейки. Однако Саша не мог вытерпеть однообразной работы. Под каким-нибудь предлогом он каждый раз выходил из-за стола, находил тихий угол, чтобы предаться чтению или воспоминаниям и размышлениям, в которые он теперь погружался так, что казалось, будто он видел сон, но при этом всё осознавал и контролировал.

Каждый день ему делали уколы и давали пить таблетки. Он старался их спрятать под языком, чтобы затем незаметно выплюнуть. Однако действие уколов, которых избежать было невозможно, оказалось таким, что без употребления таблеток начиналась невыносимая головная боль. И вскоре наступил день, когда Сашка "сломался" — перестал выплёвывать таблетки.

В их палате было восемь коек. Сначала ему выделили кровать у окна, но на следующий день попросили перейти на другую, рядом с первой, но находившуюся во втором от окна ряду. У окна же "поселился" молодой парень, по имени Борис, с каменным тридцатилетним лицом, который сразу же стал "набиваться в друзья". И Саша вспомнил о том, как его предупреждали: "бойся стукачей".

На все вопросы Бориса Саша отвечал односложно, стараясь казаться медлительным, подавленным. И когда стукач уставал его донимать и шёл в туалет курить, Сашка думал: "Плохо работаете, суки… Шито белыми нитками…" С самого начала он решил следовать пословице: "Надейся на лучшее — рассчитывай на худшее", и — ни с кем, ни под каким предлогом не говорить об истиной причине, почему он — тут. Вспоминая какие-то фильмы о войне, он представлял себя в концлагере, где каждый заключённый делает всё, чтобы выжить, и где большинство — трусы и подонки, готовые "пройти по головам" других, следуя правилу: "сегодня умри ты, а я умру завтра".

По другую, левую сторону Сашиной кровати помещался молодой мужик по имени Анатолий, окончивший Московский Авиационный Институт, раздражительный и едкий на слова еврей, страдавший неусидчивостью. Как "вечный жид" из книги Яна Потоцкого, он всё время "странствовал", только, конечно, не по миру, а — просто от своей койки до туалета. У его кровати, на тумбочке стояла кружка с водой, к которой он каждый раз "прикладывался", а когда вода кончалась, прихватывал кружку с собой, чтобы наполнить её в туалете, где кроме трёх открытых забетонированных в пол отхожих мест, находились раковина и кран с водопроводной водой. Неусидчивость, которой страдал Анатолий, по всей видимости, являлась побочным явлением какого-то другого, более общего или глубокого психического заболевания.

Четвёртая в этом ряду кровать обычно была свободна. Её занимал временно вновь поступавший больной, которого затем обязательно куда-нибудь переводили.

В другом ряду, у окна, располагался пожилой человек, бывший фронтовик, по иронии судьбы с фамилией Смердяков, так же, как и у Достоевского, страдавший эпилепсией. Сашке и другим больным, кроме Бориса, не раз приходилось удерживать его дёргавшиеся в конвульсиях конечности.

Когда Смердяков чувствовал себя хорошо, то писал низкопробные стихи о войне, с полу-точной и неточной рифмой и без всякого размера, как пишут невежды, не чувствующие законов стихосложения. Он любил читать их вслух, найдя какого-нибудь наивного слушателя из больных, и не отпускал его, пока тот не уставал и не покидал его под тем или иным предлогом. Как-то раз он "взял в оборот" Анатолия. Но тот, послушав его с минуту, без церемоний послал его на "три буквы" и, отпив воды из своей кружки, направился прочь из палаты.

Следующую от Смердякова кровать, параллельную Сашкиной, занимал тихий мужик среднего неопределённого возраста, который Сашке как-то совсем не запомнился, а далее, параллельно кровати Анатолия — другой "неусидчивый", по имени Коля, тоже среднего возраста, но в отличие от Анатолия — толстый. Он тоже до устали ходил по коридору, затем валился на кровать, но не мог улежать и одной минуты, вскакивал, постанывая от боли в пятках, и опять шёл в коридор. В отличие от своего "партнёра по несчастью", кружку он не держал, и утолял жажду в туалете прямо из водопроводного крана.