Александр Беатов - Время дня: ночь

На восьмой по счёту кровати помещался молодой парень имя которого Саша не запомнил, поскольку на следующий же день, во время прогулки, парню удалось со снежного сугроба взобраться и перелезть через забор и в попытке утопиться бежать на пруд. Санитары, конечно, успели вытащить его из воды. Больного сразу же перевели в "палату для буйных", помещавшуюся на первом этаже, и откуда уже никого не выпускали ни на какую прогулку и где, по слухам, санитары издевались над больными и избивали из-за малейших пустяков.

Узнав о случившемся, Сашка подумал: "Наверное, парень решил закосить посильнее, а то, видно, не верят. Может, и мне придётся что-нибудь такое выкинуть?.." Он никак не мог поверить, что всё, что парень сделал, было без разумного контроля: "Ведь знал же он, куда надо бежать, чтобы утопиться", — думал Саша. — "Значит заранее запланировал. Если запланировал, то с какой целью? Если, действительно, хотел утопиться, то как он мог рассчитывать, что это получится? Значит, скорее всего, он допускал, что не получится, и потому преследовал целью то, чтобы его перевели к буйным и усугубили диагноз. Значит, недостаточно того, чтобы просто отбыть! Могут сказать, что вылечили — иди в армию! Как бы не промахнуться!.."

После того, как восьмая кровать освободилась, её занял мальчик, лет пятнадцати, тёзка Саши, из Кирова, который страдал тяжёлой депрессией, "кочевал" из палаты в палату уже около года. Мальчишка часто жаловался, что ничего не хочет и ни в чём не видит никакого смысла; показывал Сашке шрамы, оставшиеся после попытки перерезать себе вены.

"Неужели тоже косит?" — думал Саша. — "А может быть я только думаю, что хочу закосить, но на самом деле — такой же, как они, больной? Больной — на самом деле!?" Но Саша отгонял эту мысль, обессмысливавшую всякое существование, и думал: "Если он действительно считает себя больным, то как же он не найдёт силы в разуме, чтобы сказать себе: Нет, я-то знаю, что я — не болен! Пусть все думают наоборот… Но только не я! Дайте мне только время!.."

И Саша ловил себя на мысли, что думает за мальчика по-своему. И всё никак не мог понять того, как можно считать себя по-настоящему больным и согласиться с этим внутренне. И даже если бы человек был болен на самом деле, то его последний шанс — это отрицать свою болезнь хотя бы внутренне, не соглашаться с этим фактом ни при каком условии, ни при каких кажущихся доказательствах: как приходящих со стороны, так и от собственных чувств, эмоций и мыслей.

И Саша пришёл к новому умозаключению. Подобно тому, как он поклялся себе ни при каких обстоятельствах не проговориться о цели своего пребывания в больнице, точно так же — никогда и ни при каких обстоятельствах — не признавать себя психически больным — даже перед самим собою.

Как-то раз Саша из Кирова спросил Сашку, был ли он влюблён. Сашка ответил ему, что был, но не стал распространяться на эту тему, поскольку не хотел, чтобы находившиеся рядом больные слышали. Его тёзка заметил лишь в ответ, что он, мол, и влюблён-то не был, и что вся его жизнь — сплошная тьма скуки, и потому, что если у Сашки будут лишние таблетки седуксена, то пусть он даёт их ему, так как он их копит…

— А зачем ты их копишь? — поинтересовался Сашка.

— Надо… Так… На всякий случай, — ушёл от вопроса его тёзка.

"Неужели и этот "овощ" — тоже стукач?" — недоумевал Сашка. — " Хочет войти в доверие, выполняя инструкцию врачей? Или сам делает ход конём наперёд, полагая, что я — стукач? Или всё — как есть — безо всяких домыслов? То есть — настоящий псих? Но такое не может быть! Почему не может? Ведь я не где-нибудь, а как раз в психбольнице! А раз так, то кто же я?!"

И снова подкатывало сомнение: не болен ли он тоже на самом деле, "натуральным образом"?

Несмотря на то, что Саша из Кирова находился в больнице давно, выходило, что ему ничего не помогало, даже сногсшибательные лекарства, которыми тут всех усиленно травили.

Бедный парень, оставался и после Сашкиной выписки, неизвестно сколько времени, обезличенное несчастное существо, подобное белесому растению, с трудом пробивающемуся к жизни из-под наваленного над ним мусора.

"Сколько, наверное, таких несчастных повсюду!" — думал Сашка. — "И ведь не одна сука, врач, не скажет: "Не верь никому! Ты здоров, мальчик! Ты ещё так юн, чтобы заболеть. Уходи отсюда поскорее прочь и живи! "Юноша, тебе говорю, встань!"

Сашке хотелось поделиться этими мыслями с несчастным подростком. Но только он пробовал говорить, тот начинал ныть, что он болен. Он не понимал, да если и понимал, то не верил тому, что бы ему ни говорили…

Ведь кто — он такой, Сашка? Разве не такой же, как он, больной? А врачи-то — врачи! Все до одного говорят: "Надо лечиться, детка. А то как бы не было хуже!"

"Ах, как жалко себя! Что же это за жизнь такая! И ведь раньше всё было не так… Никогда не думал, что буду психом"…

Эта мысль возникала незаметно, и теперь она возникала и у самого Сашки и повергала в отчаяние…

Так ныл мальчик, не слушая Сашку, продолжая будто бы свою тоскливую песню, переходящую от всякой мысли или слова в ропот и жалобу. А Сашка думал: "Вот, ведь, сволочи! Гореть им в огне! Изуродовали! Сделали из ребёнка идиота и ещё хотят использовать, чтобы выведывать чужие секреты!"

И как бы читая его мысли, мальчик, переставал скулить, и вдруг спрашивал: — А ты хочешь в армию? — И не получая от Сашки никакого ответа, продолжая свою "песню", добавлял: — А я, вот, ничего не хочу… Ни в армию, ни домой… А ты?

Сашка молчал… Смотрел на мальчика…

— Ничего… Ты младше меня… У тебя ещё всё впереди… Ты выздоровишь! Выписывайся отсюда! Вот увидишь, всё будет хорошо… Это так всегда бывает, что кажется, будто ничего никогда не будет… И поэтому ничего не хочется… А потом всё меняется. И снова хочешь! И полюбишь ты обязательно кого-нибудь… И тебя полюбят… Только не унывай!

Саша из Кирова смотрел на Сашку, переводил взгляд на его руки, думал о чём-то своём и по-своему…

— А это что такое у тебя? — он коснулся правого Сашкиного запястья, где у него остался шрам с детства от ловли бабочки. — Я, вот, тоже себе вены резал… Смотри… — Саша из Кирова поворачивал свои запястья вверх. — Видишь?

Потом он вставал и уходил. Ложился в свою постель. Поворачивался лицом к стене и лежал так долгими часами, каждый день…

Впоследствии Сашка вспоминал этот их разговор много раз, и каждый раз ему было совестно, что он не решился по-настоящему приободрить мальчика, рассказать ему о Христе…

В больнице были десятки разных отделений, и в каждом — много палат. Двери каждой палаты выходили в один большой коридор, с примыкавшими к нему столовой комнатой, одновременно служившей и комнатой отдыха и комнатой трудотерапии — в зависимости от времени дня. В этой комнате находился телевизор, включавшийся в семь часов вечера и выключавшийся ровно в десять, несмотря на то, что обычно в девять тридцать только лишь начинался какой-нибудь фильм. Смотреть фильмы до конца запрещалось, поскольку они могли вызвать у больных ненужные эмоции. Ещё пол часа отводилось на вечерний моцион, после чего полагалось спать.