Йоханнес Зиммель - Любовь - только слово

Медленно, беззвучно я крадусь в свою комнату. Быть может, мне тоже придется признаться себе, что мне никогда не стать писателем? А может, пройдет немало времени, прежде чем я это пойму? После первой книги? Или после одиннадцатой? Когда?

Наутро после вечера, проведенного в гостях у Манфреда Лорда, у меня раскалывается голова, заплыли глаза и нет аппетита. А сидящему рядом Ганси наплевать. Думаю, он вообще не замечает, что мне плохо и я пью только кофе. Он рассказывает мне последний слух (с бешеной быстротой, чтобы первым сообщить новость):

— Али выбил Джузеппе два зуба. И Джузеппе лежит в постели. Это случилось после урока религии.

— Когда?

Ганси, кудахча, смеется:

— Ты ведь знаешь, Али набожен на все двести процентов, а Джузеппе — коммунист. Слушай. Священник рассказывал нам об Адаме и Еве. Что делает Джузеппе? После урока он разинул пасть и заявил на своем умопомрачительном немецко-английском наречии: «Я не верю, что от двух людей, неважно какого цвета кожи, могли произойти так много миллионов человек разных рас и оттенков кожи». Тут малыш Али вцепился ему в горло и выбил два зуба. А мы стояли рядом. Честно говоря, было страшно, ведь Джузеппе — такой тощий, а Али — такая язва. Судьба-злодейка! И теперь Джузеппе лежит в постели, к нему приходил доктор…

— Я тоже как-нибудь дам Али пару раз в зубы.

— Не дашь! Ты что, спятил? Хочешь повздорить со священником?

— Ты прав, Ганси.

— Я всегда прав.

— Ты хитер.

— Сам знаю.

— Мне нужен твой совет.

— Что стряслось?

— Не сейчас. Потом.

Чуть позже мы стоим у старого каштана перед школой. У нас еще есть десять минут до урока. Я говорю:

— Брат должен помогать брату, верно?

— Я все для тебя сделаю! Что с тобой? Распутница?

Вокруг нас галдят три сотни ребят, смеются и кричат.

Никто не слышит, что я говорю или что говорит Ганси. У входа в школу стоит Геральдина. Неподвижно. Сложив за спиной руки. Она смотрит на меня. Но я не смотрю на нее. И тихо и торопливо шепчу Ганси:

— Да, Геральдина.

— Не можешь избавиться от нее?

— Нет.

— Так я и думал. Придется тебе подождать, пока у нее не появится кто-то новый.

— Нет, все намного сложнее. Она… она очень привязана ко мне. Я… я не хочу причинить ей боль… но мне надо избавиться от нее!

— Понимаю, — говорит Ганси, ковыряя ботинком землю. — Госпожа Лорд, не так ли?

Я не клюю на его приманку:

— Ганси, ты помог мне найти браслет. Не поможешь ли мне еще избавиться от Геральдины? Подумай. Может быть, тебе что-нибудь придет в голову.

— Быть может, и придет. Аккуратно.

— Ни в коем случае не жестоко!

— Можешь на меня положиться, Оливер.

Он трясет мне руку.

— Пока, пора смываться.

— Как? Уже?

— Я принципиально никогда не делаю домашних заданий, понимаешь? По утрам я всегда списываю у отличника. Каждый сам за себя.

И, прихрамывая, он поспешно уходит, кривой и косой маленький калека, мать годами связывала ему руки и ноги, чтобы он красиво молился, а отец мучил его по всякому поводу. Ганси, прихрамывая, уходит. Конечно, несчастный уродец ожесточился. Мне скоро предстоит узнать, что он понимает под словом «аккуратно».

Восемь часов.

Раздается звонок. И триста детей мчатся в здание школы. Сегодня первым уроком у нас Хорек. Латынь. На лестнице меня ловит Геральдина. Она стоит совсем близко — мне не улизнуть.

— Что с тобой происходит?

У нее влажные губы, я вижу, как поднимается и опускается грудь. Она идет рядом.

— Происходит? Ничего? С чего ты взяла?

— Почему ты прячешься? Почему мы не можем встретиться?

— Геральдина, у меня…

— У тебя другая!

— Нет.

— Да!

— Нет!

— И когда я узнаю, кто она, закачу самый большой скандал из всех существовавших! Тебя у меня никто не отнимет! Понимаешь? Никто!

Ее голос стал пронзительным. Девчонки и мальчишки останавливаются и слушают, ухмыляясь и перешептываясь.

— Геральдина… Геральдина… тише…

— Вот еще — тише!

— Да, тише! Я требую!

В следующую секунду она резко обмякает, ее плечи опускаются, а на глазах выступают слезы.

— Я… я не то хотела сказать…

— Будет тебе.

Господи! Господи!

— Правда, — теперь она послушно шепчет. — Я больше не могу спать… по ночам я лежу и думаю о том, как это было в ущелье, в ту ночь… Я люблю тебя, Оливер… Я так люблю тебя…

До класса еще десять метров. Какими длинными могут быть десять метров!

— Ты меня тоже любишь?

— Конечно.

Она жмет мне руку.

— Когда мы увидимся?

— Пока не знаю.

— В три часа в ущелье?

Сегодня прекрасный день. Неярко светит солнце. По голубому небу растянулись гряды белых облаков, а с деревьев опадают пестрые листья, листок за листком.

— Нет, сегодня не получится.

— Почему нет?

— Я… я — под домашним арестом, — лгу я.

— Завтра?

— Да, завтра, может быть.

Надеюсь, до завтра Ганси что-нибудь придет в голову. Она крепко сжимает мою руку горячими, влажными от пота пальцами.

— Теперь я буду думать только о завтрашнем дне. Жить только завтрашним днем. С радостью ждать завтрашнего дня. Ты тоже?

— Да. Я тоже.

Почему это случилось именно со мной? Почему? Мимо проходит фрейлейн Гильденбранд. Ступает, держась за стену. Мы здороваемся. Она по-доброму улыбается. Я уверен, фрейлейн Гильденбранд нас даже не узнала. Она даже не знает, кто мы. И не знает, что пробудет здесь еще всего двадцать четыре часа. Я тоже этого еще не знаю. Никто не знает. Нет, один человек, наверное, знает. Ганси.

— Теперь я буду с радостью ждать завтрашнего дня, — сказала Геральдина.

Тут мы подошли к классу. Она еще раз поднимает на меня полные тумана глаза — такие же, как тогда, в ущелье, — затем идет на свое место, а вскоре приходит Хорек.

Сегодня Хорьку, несчастному, достойному сочувствия латинисту, комплексующему из-за маленького домика господину доктору Фридриху Хаберле в вонючем от пота поношенном костюме удастся окончательно и на весь год заработать ненависть всего класса, даже отличника Фридриха Зюдхауса. А это много значит! Ведь Зюдхаусу нечего волноваться о том, что, потирая руки, писклявым голосом сообщает Хорек:

— А теперь, друзья мои, перейдем к письменной работе. Прошу вас достать книги.

Весь класс достал Тацита, потому что все, разумеется, полагают, Хорек даст на перевод отрывок из «Германии».

Но тут изверг говорит:

— Не только Тацита, но, с вашего позволения, и стихотворения Горация.

Волнение в классе. Что это значит? Ответа долго ждать не приходится:

— Понимаете, я, собственно, не идиот!

Нет, нет, идиот.

— Я точно знаю, что вы на каждой работе пользуетесь шпаргалками.