Светлана Викарий - Вот моя деревня

Виктория оставила старшего сына в городской квартире, устроив в ближайшую школу — и оставался всего-то месяц до окончания учебного года. Второго, восьмилетнего приемыша Димку, отправила в санаторий — у него был диагноз — нарушение центральной нервной системы, гиперактивность, вальгусная стопа и еще что-то… Но уже этого было достаточно, чтобы годами выносить ей мозг.

Оставшись одна, она испытала настоящее наслаждение от предстоящей работы. Предстояло по-быстрому вскопать огород и засеять грядки, разбить клумбы, вырыть водоем, побелить деревья, проложить дорожки. Напрасно подруги по телефону уговаривали ее повременить, пожить год в доме без капитального ремонта. Остановиться она уже не могла.

Демонтаж дома делала сама. Помогали Жанка Осинкина со своим губастым Витяем. Приходил Вака. Выносил ведра со строительным мусором, ремонтировал терассу у виноградника. Мысленным взором Вика видела свою усадьбу во всей ее красоте. К маю, она осилила демонтаж, как и всякая русская женщина, которая до сих пор не то, что в утлый домик, в горящую избу войдет без страха.

А Надя, между тем, продолжала продавать дом ей не принадлежащий. Надеяться на Людку она больше не хотела, поехала в Черняховск, дала во все газеты объявление, во все агентства заявки. Вика помогла ей разместить информацию о продаже в интернете.

В Черняховск они наведывались вместе. Квартира Виктории ей очень нравилась. В немецком доме, высокие потолки почти в три метра, арочные окна, ремонт серьезный, приличная мебель. Живи — не хочу. Она искренне не могла понять, что понесло вполне благополучную горожанку в деревню? Виктория, смеясь, говорила — мечта-идея.

Она безуспешно искала в городе бригаду для ремонта дома. Одно дело обойками стены оклеить, а другое — приличный ремонт. Деньги у нее были, но все же, расставаться с ними она не хотела.

У черняховских строителей расценки были калининградские, а договор делать, как полагается, отказывались. Она вспомнила. Любаня и Надя говорили ей, что в поселке есть свои строители. Позвонила Лешке Хромому. Он пришел, деловито оглядел разрушенный дом. Сам назначить цену не решился. Тогда она назвала.

— Сорок тысяч, и как маме родной. — Сказала Виктория. — Кормить буду. Кофе, чай.

Лешка согласился.

— Гипсоплитой по стенам пройтись, полы, потолки, сантехнику, плитку положить. — Уточнил Лешка.

— Ну и дополнительная работа-мебель собрать, полочки прибить, светильники повесить… Оплата дополнительная.

— А как насчет аванса?

После смерти матери в Виктории что-то надломилось. Она смотрела на себя в зеркало и не узнавала. Потускнели глаза, в них больше не было той чумной искорки, сводившей мужчин с ума. Она стала прибаливать. Некогда хрупкие ее формы округлились. Ей не хотелось заводить новые знакомства. Благополучные подруги показались ей далекими, не способными понять ее состояние. А состояние было гнетущее, тоскливое. Самое ужасное заключалось в том, что ее уволили с работы. Собственно говоря, полнеть она начала, как раз после увольнения.

В подростковый клуб, где она работала директором после приезда из Испании пришла молоденькая девушка. Странненькая такая. Ей шепнули, что она племянница начальника отдела образования Силантьева.

Старшим восемнадцатилетним подросткам, практически ее ровесникам, молоденькая педагогиня изначально не понравилась. Они называли ее не иначе, чем Дурка. Она дурно одевалась, от нее дурно пахло, и она заставляла их петь детские песенки, в то время когда они уже вели тайную половую жизнь. Подростки, выросшие в этом дворовом клубе, считавшие себя по праву его хозяевами, требовали увольнения безмозглой, инфантильной и прыщавой Дурки. Конфликт нарастал.

Виктория исподволь наблюдала за ней с изумлением. Как психолог, она определила ее психотип по классификации знаменитого психиатра Ганнушкину — Дурка входила в группу антисоциальных психопатов. Эпилептоид — грубый, жестокий, злобный, холодный, бездушный резонер, родственный шизоиду, у которого хорошо действующий рассудок всегда наготове для того, чтобы оправдать и объяснить свои бурные поступки.

Один раз Дурка встала на коньки вместе с детьми. А когда стала падать, уцепилась за ребенка, уронила его. Он ударился головой о лед, а она в завершении поранила его коньком. Скандал постарались замять, — все-таки племянница! Но нарушение инструкции было налицо, и Вика ответила за это выговором, как ответственный за мероприятие педагог.

Второй раз эта психопатка, развлекаясь, стала топить в бассейне девочку младше себя в пять раз, вместо того, чтобы контролировать.

Дальше — больше. Дурка могла просто взять маленькую девочку и пойти с ней гулять по городу во время рабочего дня. Родители, не найдя ребенка в клубе, начинали паниковать. Отвечала опять же Вика.

Наконец, Виктория не выдержала. Она убеждала начальство в том, что племянница Силантьева не адекватна, доверять детей ей нельзя. Скорее всего, у нее вяло текущая шизофрения.

Когда она произнесла это вслух, пригрозив, что найдет доказательство ее болезни, психопатка написала докладную, в которой изложила видимые и невидимые нарушения Виктории во время летнего оздоровительного сезона, касающиеся материального злоупотребления.

Позже прояснилось, что по российскому законодательству педагога с диагнозом — шизофрения уволить нельзя. Ну, а вот ее как возмутительницу порядка — можно. И докладная Дурки стала отличным поводом. Дурка оказалась не просто инфантильной идиоткой, а мстительной и коварной ведьмой.

Она впервые в жизни не захотела себя защитить. Могла бы попробовать. Но не стала. Веры в справедливость больше не было. За годы жизни она истощилась, как истощилась у Бальзака легендарная шагреневая кожа.

Стало понятно, что в педагогике ей не работать. Документы не пройдут отдел, где восседают подчиненные начальника, млеющие от одного его имени, — те базарные тетки, прибывшие к ней с проверкой. Какое дело этим теткам, похожим на бухгалтерш из Жэка, до ее уникального образования, иностранных языков и всех остальных талантов, которыми пользовался лучший в районе клуб «Олимп» в пору своего процветания, когда она годы создавала его благополучие.

Да и пенсия не за горами. Накоплений никаких. Сберкнижка социальная. На сына, как матери-одиночке государство перечисляло ей 280 рублей. Ровно на десять булок хлеба в месяц! А растущий организм подростка уже требовал каждый день одну. Эти деньги, когда она снимала их, жгли ей руки.

Быть или не быть? Это вопрос должен был задать себе, вовсе не принц датский, а персонаж Достоевского, какой-нибудь нищий Мармеладов. И она, обнищав, — из собственности у нее была лишь квартира и дача, задала себе его. И сказала БЫТЬ. Мне есть ради чего жить. У меня есть сын. А то, что было — до… не есть прошлое неудачливой дамочки, а жизнь — полноценная и прекрасная, наполненная чудесами и эмоциями, мужчинами, которые как и полагается несли свой пол и дарили ей любовь… Которые были мужественны и красивы, талантливы, и готовы переделать мир, ради меня, если бы знали, как это сделать!.. Многие из ее соотечественниц только мечтали о жизни, которую прожила Виктория…