Магда Сабо - Современная венгерская проза

— Вот и склеп. Берите фонари, господа, и следуйте за мной.

Приезжие один за другим подходили к передней скамье, брали фонари и, вслед за деканом, исчезали на уходившей вниз винтовой лестнице. Министр, оставшись последним, коснулся руки Жофии.

— Я не знал, что ты здесь! — прошептал он возбужденно. — Я разыскиваю тебя уже несколько недель. Мне нужно поговорить с тобой.

— Мне тоже, Миклош, — выдохнула Жофия и, взмолившись про себя: продержаться бы еще только час! — поспешила за остальными.

Но прохлада, царившая в склепе, таинственные блики света, выжидательная тишина наполнили ее волнением иного сорта. Она подпала под обаяние минуты: после тридцати лет заточения в склепе вновь являются на свет, становятся достоянием народа святыни — да какие, да сколько, на целый музей! И она не только свидетель, но и участник этого неповторимого мгновения! Умело, с профессиональной сноровкой оббивала она мраморную плиту вокруг, чувствуя, как важные гости, и Миклош тоже, завороженно следят за каждым ее движением. Как было бы прекрасно, какой хороший стиль — если бы выставку этих сокровищ сначала устроили здесь, в самой церкви — быть может, уже реставрированной!

— Помогите мне! — попросила она негромко.

Двое мужчин подскочили к ней, бережно приняли освобожденную от крепления мраморную плиту и поставили ее у стены.

Несколько человек одновременно посветили фонариками в отверстый проем, и все отчетливо увидели контур старого сундука.

— Из Швейцарии приехал господин Семереди, — заговорил декан. — Он попросил у меня ключ от склепа, чтобы помолиться у гроба матери. Я не признался ему, что он молится всего лишь перед сундуком с золотом.

— Всего лишь!? — негодующе воскликнул кто-то.

Общими силами сундук вытащили и поставили на пол.

Декан вынул из кармана ключ на металлическом колечке и осенил себя крестом:

— In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen.

И дрожащей рукой повернул ключ в замке. Подняли тяжелую крышку. Все увидели горки красного бархата. Охваченный лихорадочным нетерпением, министр опустился перед сундуком на колени, осторожно вынул самый большой сверток, бережно размотал бархат, снял толстый слой ваты под ним, и вот в его руках засиял усыпанный драгоценными камнями епископский головной убор.

— Митра, тринадцатый век! — прошептал он благоговейно. — Даже если не думать о ее исторической значимости, если рассматривать просто как ценнейший памятник старины, то и тогда она стоит больше, чем символы королевской власти, в том числе и самая корона.

Все зачарованно смотрели на митру, затем министр опять закутал ее в вату и бархат, положил в сундук, запер его и аккуратно вложил ключ в бумажник. И вдруг улыбнулся.

— А хорошо бы мы выглядели, если бы господин Эсеки подшутил над нами и мы обнаружили бы в сундуке лишь кучу гравия.

Нехитрая шутка пришлась очень ко времени, напряжение сразу спало. В мрачных стенах склепа гулко отдавались веселые голоса.

Министр радостно пожимал руку старому священнику.

— Мы все благодарим вас, господин декан. Спасибо! Вы сослужили неоценимую службу народу нашему, и церкви, и, не в последнюю очередь, истории искусства… Само собой разумеется, мы постараемся вознаградить вас… насколько возможно вознаградить за такое деяние…

Секретарь епископа послал одного из шоферов подогнать дожидавшийся за селом грузовик с грузчиками. Остальные допытывались у старого священника, что он чувствовал в душе, сберегая в тайне эти сокровища, и не испытывал ли когда-либо искушения открыть ящик и проверить, там ли они в самом деле? Декан устало отвечал им.

Наконец министр осмотрел картину и от души поздравил Жофию. Затем вызвал ее в парк. Жофия захватила с собой из ризницы папку и с гулко бьющимся сердцем последовала за ним.

В одичавшем парке Миклош огляделся.

— Соглядатаев здесь пруд пруди. Если кого-нибудь заметишь, говори о церкви.

— Я и так собираюсь говорить о церкви.

— О церкви? — спросил Миклош, пораженный. — Но ты же это не серьезно?..

— Вполне серьезно, — заявила Жофия с тихой решимостью. — Я хотела бы реставрировать церковь целиком… Мне хотелось бы остаться здесь на год… Выражусь точнее: я не хочу сейчас возвращаться в Пешт.

— На год? — растерянно переспросил Миклош. — Почему?

Жофия опустила голову.

— Думаю, за год я тебя забуду.

Ощущая мучительную неловкость, Миклош рыл носком туфли выгоревшую траву.

— Дни проходили за днями, а ты все не подымала трубку… Я несколько раз заезжал к тебе, но тебя не было… Однажды целую ночь просидел у вас за домом, на одной из тех четырех скамей… ждал, когда у тебя вспыхнет свет… И тогда понял, что ты прячешься от меня… И я… я учинил допрос своей совести. Чувствовал себя тогда ужасно… тяжкая это штука — признаваться себе в своем провале. В чем-то я очень ошибся, если не сумел удержать тебя. — И тихо добавил после тяжелой паузы: — Мне жаль.

Жофия вздрогнула.

— Жаль?!

— Существуют конфликты, которые попросту не имеют решения. Мертвая точка, с которой не сдвинешься, а если и попытаться — только хуже будет… Пока жив, буду жалеть, Жофия, что на твоем экзамене я провалился… Зато теперь знаю — никогда больше нельзя мне позволить себе что-либо подобное. Если сам я не отдаю всего себя, значит, не имею права встречаться с женщиной, которой мало… которой нужно — все, целиком.

— Ты не начал бы все сначала. — Жофия не спросила, она сказала это утвердительно.

Миклош вскинул голову, его взгляд приник к измученному лицу Жофии и вдруг вспыхнул.

— Сейчас — начал бы… Сейчас я тебя… очень люблю. Но знаю: мы опять пришли бы к тому же… только на куда более низменном уровне. С недостойными оскорблениями, безвкусными ссорами.

— Да.

За деревьями послышалось тактичное покашливание, затем появился мужчина в штатском и, оставаясь на почтительном отдалении, поклонился.

— Товарищ министр… мы готовы.

Миклош тотчас повысил голос.

— Да-да, сейчас… Одним словом, церковь… — Он взял у Жофии папку, влажную от судорожно сжимавших ее ладоней, раскрыл и, листая тщательно проработанные чертежи, невольно направился в сторону церкви. Жофия беспомощно следовала за ним. Кто-то другой, случись ему выбирать между работой его и любовью, после долгих терзаний наконец остановился бы на чем-то одном — работе либо любви. Но этот мужчина, что идет сейчас с нею рядом, попросту не может оказаться перед таким выбором. Ужасно!

— По этим чертежам нельзя сказать наверное, что церковь относится к пятнадцатому веку, — озабоченно заговорил он и посмотрел на Жофию уже просто как на партнера в дискуссии.

— На каком-то камне здесь должна быть высечена дата — именно пятнадцатого века, — упрямо сказала Жофия.