Алипио Ривера - На носу у каймана. Воспоминания сельского врача

Жалобы и обвинения так и посыпались. Крестьяне возмущались, почему не делали вскрытия их умершим родственникам: и те, у кого родные умерли несколько месяцев назад, и даже те — они-то как раз и были самыми упорными, — у кого родственники умерли уже лет пять-десять. Поверить невозможно! Голубая мечта любого патологоанатома!

Так что пришлось лейтенанту Гомесу и врачам созвать собрание и доходчиво объяснить местным жителям, что такое вскрытие и для чего оно производится.

В конце августа из Гаваны приехали родители Сесилии, Альберто и Мария, чтобы забрать ее домой. Мы думали, что Сесилии, ожидавшей ребенка, будет лучше у родителей и под наблюдением акушера. Они приехали на своем «шевроле» выпуска 1951 года, который с легкостью взял перевал через Ла-Фаролу.

Поначалу все шло нормально. Было решено, что я провожу их до Сантьяго и самолетом вернусь в Баракоа. Но вскоре после их приезда мы стали замечать слезы на глазах Марии. Сперва она их скрывала, а потом уже плакала не таясь, словно с ней случилась какая-то беда.

Мы спрашивали ее, но она просила нас не тревожиться, говорила, что просто нервы у нее не в порядке, но плакать не переставала. Вполне понятно, я решил переговорить с Альберто как мужчина с мужчиной, предположив, что в дороге с ними произошло что-то, о чем они умалчивают. Но Альберто заверил меня, что и сам ничего не понимает, он уже не раз спрашивал у жены, в чем причина ее слез, но ответа так и не добился.

Наконец мы с Сесилией не выдержали и потребовали у Марии объяснений. Причина оказалась простая: отправляясь в это путешествие, она знала, что дорога идет по гористой местности, но «одно дело — гористая местность, а другое — страшные пропасти, которые опять надо проезжать». Она так боялась, что хотела даже лететь в Сантьяго самолетом и там ждать Альберто. Но чувство долга в ней воспротивилось — это значило «покинуть мужа на произвол судьбы». Все это она говорила, задыхаясь от слез.

Мне было и смешно, и жалко бедную женщину. Однако я прекрасно понимал ее чувства, естественные для человека, не привычного к этим гористым местам.

Вспомнилось, как родственник Чоми решил навестить его в Имиасе. Там ему сказали, что Чоми в Баракоа, и он поехал дальше. Добрался он до места часов в десять вечера, когда мы сидели в гостинице у «русской». Чоми удивился, как ему удалось проехать, и тот ответил, что расспрашивал встречных и ехал прямо по дороге — все равно ничего не видно, ночь была безлунная. Потом Чоми рассказывал, что на следующий день, когда они возвращались в Имиас, бедняга увидел, где ехал ночью, и так испугался, что не мог вести машину.

Мы с трудом убедили Марию ехать обратно на машине, посадили ее на заднее сиденье слева — оттуда видно меньше «пропастей». Из Сантьяго они втроем поехали дальше, а я вернулся в Баракоа самолетом.

Перелет в Баракоа помог мне оценить шутку диспетчера аэропорта насчет того, что «лучший прибор — это глазомер». Самолет не набирал высоты, как в других рейсах, Сантьяго — Гавана например, а летел очень низко между вершинами гор. Зрелище было впечатляющее. Наконец долетели. Посадка была нелегкой, но все-таки летчику удалось посадить самолет со второй попытки.

По возвращении — а поездка заняла у меня всего два дня — я обнаружил, что питание больных, из рук вон плохое уже неделю, стало еще хуже. Уже три дня на обед и ужин больные получали только бобы, сваренные в воде. Да и что это были за бобы!

Директор ссылался на то, что уже три недели больница не получает продуктов, наличные деньги он имеет право расходовать только на покупку овощей и фруктов и не собирается тратить их на приобретение другой еды.

Придя с Педро на работу, мы с удивлением узнали, что на смену Пере прибыл новый анестезиолог. Он давно спит и видит уехать из Баракоа, «этой вонючей дыры», как он выражается, но замены его жене пока нет — а один он уезжать не собирается; Пера стал истинным революционером и настоящим товарищем и твердо заявляет, что «никуда не уедет, пока не введет нового сотрудника в курс дела». Новый анестезиолог сказал, что в ближайшие дни, как он понял, приедут и другие врачи, однако в Минздраве он слышал, что некоторым из нас придется еще остаться на месяц-другой, дожидаясь смены.

Познакомившись с вновь приехавшим анестезиологом, я отправился к себе в кабинет и начал прием.

Мужчина положил ребенка на кушетку в приемном покое, отошел в сторону и прислонился к стене.

Врач посмотрел на маленького пациента и сразу понял, что случай серьезный. По-видимому, ребенок находился в коматозном состоянии. Ему было лет шесть, признаков недоедания, как у большинства детей, поступавших в больницу, не наблюдалось.

Отец — негр лет сорока, высокий и худощавый, в рабочем костюме, перепачканном землей, и в стоптанных сапогах — был явно встревожен, руки у него дрожали. Вытаскивая сигареты из кармана рубахи, он не отрывал глаз от врача, осматривавшего ребенка.

— Посидите, пожалуйста, в коридоре, — сказала ему Сиомара, сестра из приемного покоя.

— О, пожалуйста, позвольте мне остаться! — в его голосе прозвучало волнение.

— Хорошо, оставайтесь, если хотите, но по правилам вы должны ждать в коридоре.

— Пусть остается, Сиомара, — сказал врач, искоса посмотрев в сторону негра.

Ребенок был в забытьи, наблюдались некоторые признаки мозгового паралича, врач предположил, что это тяжелый случай энцефалита, велел сестре измерить больному температуру и пошел в детскую палату за педиатром.

Работы у меня очень много. Зато каждый день я узнаю что-то новое, удивляюсь чему-нибудь.

Ко мне на прием пришла женщина лет тридцати и привела с собой троих детей — десяти, семи и трех лет.

— Начнем со старшего, — сказал я, — больших осматривать легче, а потом перейдем к младшим.

— Как скажете, доктор. — Она подтолкнула ко мне старшего. Младшего держала на руках, а средний от страха вцепился ей в юбку.

— Ну, как его зовут? — спросил я, приготовившись записывать.

— Хосе, доктор, Хосе Ноа Фуронес.

Я осмотрел мальчика, назначил лечение, выписал направление на анализы и спросил, как зовут второго.

— Хосеито Ноа Фуронес, — ответила крестьянка.

— Да-да, Хосеито я уже осмотрел, я спрашиваю про среднего.

— Вы посмотрели старшего, Хосе, а это Хосеито.

Тут у меня мелькнуло некое подозрение, и я решил его проверить.

— А малыша как зовут?

— Его-то? Хосеин.

— Но как же так, — не выдержал я, — почему всех своих сыновей вы назвали одним именем?

Она глядела на меня в полном недоумении.

— Да что вы, доктор, один — Хосе, другой — Хосеито, а малыш — Хосеин. Это же разные имена.

Я смешался, поняв, что женщина не знает, что такое уменьшительные. Если имена звучат по-разному, значит, они разные. Просто поразительно!