Гари Штейнгарт - Приключения русского дебютанта

— Что-то я не припоминаю у Станиславского таких методов, — заметил Владимир.

— Невежда, — бросила Роберта.

Пришел черед клятвы гражданина. Вентиляторный гладко пробормотал ее, на словах о «всех врагах, внутренних и внешних» он из осторожности не смотрел на других кандидатов. Наконец кандидатов стали вызывать для получения свидетельства: «Эфрат Элонский… Денни Бу… Абдул Камуз… Рухалла Хомейни… Фуонг Мин… Александр Рыбаков…»

Рыбаков подошел к судейской кафедре, отставил костыли и обнял Ласло, который чуть не рухнул под тяжестью инвалида.

— Спасибо вам, мистер, — прошептал Рыбаков ему на ухо. Обернулся к Владимиру и помахал свидетельством, обливаясь слезами. — Ура! — крикнул он. — Ура Америке! Америка — это я!

Владимир помахал в ответ и сфотографировал Вентиляторного поляроидом. Невзирая на то что женщина из Ганы раздавала ритуальные фрукты, опустошая свою корзину, невзирая на Роберту, влепившую смачный поцелуй щеголеватому Альберто Праге, — невзирая ни на что Владимир неожиданно для себя растрогался. Он высморкался в жесткий акриловый платок, извлеченный из спортивного пиджака Роберты, и помахал американским флажком, сделанным из той же ткани.

Они макали соленые кренделькив салат с копченым лососем, выставленный труппой Ласло на потертые алюминиевые столы, оставшиеся от фирмы по перевозке мебели.

— Этим не наешься, — заметил Рыбаков Владимиру. — Пойдем ко мне. У меня есть селедка.

— Да вы меня и так уже закормили вашей рыбой, — ответил Владимир.

— Попридержи язык, — сказал Рыбаков. — Всей рыбы Каспия не хватит, чтобы отблагодарить тебя, юный царь Соломон. Знаешь, каково мне было все эти годы? Знаешь, каково это — быть человеком без родины?

Владимир потянулся через стол к другому контейнеру с салатом, не желая выдать себя гримасой на лице. И конечно, он знал, каково это.

— А что, если война? — продолжал Рыбаков. — Как ты будешь защищать родину, когда у тебя ее нет?

— Верно, никак, — согласился Владимир.

— Взять меня, к примеру. Я одинок в этой стране, ни семьи, ни друзей, и поговорить не с кем. Ты… ты уезжаешь в Праву. Вентилятор… только Вентилятор у меня и был, но теперь у меня есть вот это! — Он вынул свидетельство из кармана пиджака. — Теперь я — гражданин самой великой страны в мире, если не считать Японии. Послушай, я уже не молод, чего только не повидал в жизни и знаю: ты рождаешься, ты умираешь и ничего не остается. Надо принадлежать к чему-то, быть частью общего. Иначе кто ты есть? Никто.

— Никто, — повторил Владимир.

Ласло показывал на часы. Представление подходило к концу.

— Но ты, Владимир, дорогой мой человек, в Праве ты станешь частью чего-то такого большого, такого сильного, что навсегда перестанешь спрашивать себя: кто я есть? Мой сын позаботится о Тебе, как о родном. А когда я закончу свои дела с мисс Хароссет и картинами этого чертова Кандунского, чтоб им пусто было, я приеду навестить тебя и моего Толю. Что скажешь?

— Втроем мы отлично проведем время. — Владимир представил, как они гребут на лодке вниз по реке, запасшись корзиной с жареной курицей и банкой селедки.

— И я пройду по улицам Правы, гордо выпятив грудь… — Рыбаков выпятил грудь. — Пройдусь как красивый уважаемый американец.

Владимир обнял горбатую спину старого моряка и прижал его к себе. Запах, исходивший от Рыбакова, заставил Владимира вспомнить отчима своего отца, который умер в Америке, изрядно намучившись от цирроза печени, камней в почках и, если верить диагнозу доктора Гиршкина, скукоженного легкого. Запах был того же состава: водочные пары, резкий аромат средства после бритья и та острая промышленная вонь, которую ни с чем не спутаешь и которая вызывала в воображении Владимира ржавый стальной пресс на советском заводе, щедро политый машинным маслом. За таким прессом его неродной дедушка притворялся, будто трудится. Владимиру понравилось, что от Вентиляторного пахнет точно так же.

— А теперь, товарищ Рыбаков, — начал он, — или, как выражаются в нашей стране, мистер Рыбаков, я приглашаю вас выпить.

— Ишь ты! — Рыбаков схватил Владимира за нос полиароматными пальцами. — Ладно, идем за бутылкой! — Поддерживая друг друга, они вышли на непривычно тихую улицу, где над чугунными фасадами и вереницей брошенных мебельных фургонов висело тяжелое послеполуденное солнце.

Последние часына Манхэттене прошли в такси с тонированными стеклами. Роберта расщедрилась настолько, что выдала Владимиру в счет будущих доходов тысячу долларов из своих солидных сбережений и посоветовала не застревать нигде надолго и никому не звонить (особенно «той женщине»). Баобаб, по ее словам, прятался у родственников в Говард-Бич, в то время как его дядя Томми пытался договориться с Джорди о прекращении огня.

Владимир потратил две сотни, курсируя вокруг каменных загогулин «Утюга» [23] «Утюг» (Флэтайрон) — старейший небоскреб в современном Нью-Йорке, известный оригинальной архитектурой; построен в 1902 г. , вдоль Пятой авеню мимо дома Руокко, затем по боковым улочкам Виллиджа, ведущим к станции метро «Шеридан-сквер». Именно на этой станции ежедневно сходила Фрэн, возвращаясь из университета, и Владимир вопреки всему надеялся увидеть ее, хотя бы мельком, перед расставанием навсегда. Он раз пятьдесят проехал по этому маршруту — тщетно. Удивительно, что таксист не свез его прямиком в психушку.

Пятая авеню, первая пятница сентября, предвечерняя жара и деловая суета, ларьки с шиш-кебаб, не закрывающиеся до утра, женщины с особой профессиональной приметой — выгнутыми полумесяцем икрами, ударницы труда, развивающие сумасшедшую скорость. В этом пупке вселенной, в самом ее эпицентре нарождался еще один великолепный вечер, первый нью-йоркский вечер, который пройдет без участия Владимира. Да, прощайте, все и вся. Прощай, Америка Владимира Гиршкина с ее возвышенными целями и кислым душком, прощайте, мать и доктор Гиршкин, и помидорная грядка, а также немногочисленные друзья, лелеющие свои странности; прощайте, ломкие товары и скудные услуги, на которых зиждилось существование, и, наконец, прощай, последняя надежда завоевать Новый Свет. Фрэн и семья Руокко, прощайте.

И прощай, бабушка. Если подумать, он должен был начать с нее, единственного человека, который упорно старался облегчить его пребывание здесь. С нее, носившейся за ним по холмам и лужайкам на деревенской даче Гиршкиных, пытавшейся впихнуть во внучка ломти дыни, горки творога… Как проста была бы жизнь, если бы она начиналась и заканчивалась заглатыванием пищи в обмен на любовь и неуклюжий поцелуй старухи.

А что Фрэн? Последний раз объезжая Виллидж, ему показалось, что он увидел ее: соломенная шляпа, пакет с перцами для вечернего пира Руокко, ленивый взмах руки, приветствовавший знакомого на улице. Он ошибся. То была не она. Но пока ложное впечатление длилось, Владимир всей душой порывался выскочить из медленно двигавшегося такси, прижаться губами к уху, проколотому сережкой, и сказать… что? «Едва не изнасилован наркобароном. Приговорен к смерти. Должен исчезнуть». Даже при современном укладе, когда почти все возможно, такое немыслимо. Либо он мог воспользоваться выражением, которое она бы оценила, словами пропащего шведского боксера из рассказа Хемингуэя: