Александр Жебанов - Принцип Нильса Б.

На сборах в этом лагере были: юные футболисты, борцы («вольники» и «греко-римляне», В.В. называет их: «мУжи — ломаные уши», я вглядываюсь и действительно замечаю — у многих пацанов, особенно старших, уши плоские и тесно прижаты к черепу; борцы все лысые), ходоки (эти любили по вечерам привязывать к дверным ручкам эспандеры и ногами их оттягивать), волейболисты (все длинные, разыгрывали перед сеткой разные комбинации: «углом», «коробочкой» и т. д.), были даже спортивные танцоры, студия «Алые небеса» (надо сказать, в своем большинстве задаваки). Позже должны были приехать троеборцы и пловцы.

Дни летели: открытие лагеря, с речью шефа, линейкой и поднятием флага, с кострами на побережье в южной ночи, веселыми стартами, межотрядными (ух! сколько было эмоций и криков!) культурными мероприятиями и тренировки, тренировки, тренировки: приходили глазеть на нас, мы на других. Особенно много зевак собирали танцоры — что говорить, красивые были танцы — все «латино», зажигательные, эмоциональные, с внутренним напряжением… Но дружили мы с борцами. Несмотря на их довольно внушительные «пачки» и свирепые лысины, оказались ребята добродушными и веселыми. Во всех командах были и далеко уже не школьники: студенты «физвос»-факультетов различных вузов.

«Bad file data, CRC error!»

Еще внутренняя жизнь… Разве я мог рассказать им о море? О том, что я потерял его? Конечно, море было; конечно, было здорово купаться в зеленоватой прозрачной воде; уходить в даль на водных велосипедах; на пляже зарываться в песок. Но как я мог объяснить, что не было моря ЖИВОГО?! Только на минуту открылось мне оно — там, на повороте. Там была радость узнавания. А что здесь? Я видел придаток человеческой деятельности, я видел индустрию отдыха — пространство голых людей: красных, коричневых, черных — лениво, вповалку лежащих. Я видел ряды комков, прибрежные воды, забитые головами, кругами, мячами, надувными матрасами. И моя душа ослепла. Создавалось впечатление, что людей больше воды. Не мог же я признаться в том, что ждал того, что море будет только моим?

Я бродил. Лазил на кручи. Спускался к воде. Валялся на пляже. Я искал.

Сегодня я проснулся рано. Отбрасываю простынь — вскакиваю. Линолеум холодит ноги. Он весь усыпан кусочками желтой сморщенной кожи. Мы все по-страшному облезаем. Колчков и Четвергов с Филиным уже обзавелись подружками из «ходоков», вот они по вечерам и обдирают им плечи, спину… Мне приходится справляться самому: грудь, руки, ноги… А новая кожа горит — я будто плитка: теплый круглые сутки. Странное дело: моя прошлая жизнь — Ольга, папа с мамой, город, дача, дом — отодвинулись куда-то на край сознания, и, звоня иногда по вечерам и Ольге, и родителям, ощущаю, что звоню в прошлое. Я даже переживал некую вину: вот, не грущу, не тоскую, — но оправдывал это насыщенностью дней, пестротой обстановки, новыми друзьями: никогда раньше не жил в такой куче людей, характеров, общения…

Я тихонько двигаюсь. Обхожу Четвергова и, стараясь не греметь балконной дверью, окунаюсь в свежесть утра.

Сейчас еще рано, и воздух сыроват — ночью капал дождик. Небо высокое и ясное. Оно прозрачное-прозрачное. Клумбы и подножия деревьев окутаны мягкой дымкой. Громко чирикают воробьи и какие-то неведомые птички, их голоса эхом отпрыгивают от тихих стен корпуса. Пахнет влажной землей и близким морем.

Слышится разговор. Из-за корпуса выходит дворничиха. Она с огромной метлой, минуту примеривается и начинает описывать полукруги: ши-и-ир, ши-и-ир — долетает до меня.

Больше спокойно стоять не могу. Возвращаюсь в палату, хватаю полотенце и мимо сонных комнат, по лестнице, через зеркальный холл, выбегаю на прохладный двор.

В близкую рощицу солнце еще не проникло, и всюду разбросаны радужные капли. На земле темные остатки следов ручейков, обрамленные бледно-зеленой сосновой пыльцой. Вниз ведет просека и бетонная лестница. Но я предпочитаю, как и все другие мальчишки, путь куда интереснее. Он не так полог, не так гладок, не так широк. На нем нет лавочек со спинками и нет перил. Но зато я ощущаю все неровности земли, но зато я дотрагиваюсь руками до веток кустарника, до стволов деревьев — они теплые и шероховатые, и мои колени изредка задевают широкие, перистые листья папоротника — холодные и сырые, снизу усеянные коричневыми шишечками; из них сыплются споры, оставляя на коже еле заметные мазки. А еще тропинку причудливо пересекают корни. Они похожи на лениво разлегшихся змей. Корни узловатые и сверху сотни ребячьих ног отполировали их до блеска. Вот и я сейчас перехожу и перескакиваю с одного корня на другой. На спуске корни образуют небольшие терраски, и когда ручейки, прорыв неглубокие русла, упираются в них, то появляются десятки водопадиков.

А просвет все ближе. Деревья как бы расступаются передо мной, и уже поблескивает то, к чему я стремлюсь. Но выдерживаю и срываюсь с места. Уклон все круче, делаю огромные скачки, резкие завороты, не обращаю внимания на шишки и твердые корни — вся моя сущность рвется вперед. Вот последние сосны, осинки, полоска кустов — и я вырываюсь к морю. К моему морю: наконец нашел его…

А еще вчера грустил…

Все бродил, все искал, все лазал на кручи, спускался к воде, ходил в обгорелой толпе и до боли в глазах в блестящее море смотрел. Но все чужое, но все обыденное. Я устал, я отупел, а вокруг все так же: сутолока потемневших тел, в лежку на полотенцах, на покрывалах, недвижные фигуры с полосками купальников и плавок. Мальчишки с корзинками — хрипло: «А вот кукуруза, а вот кукуруза!» Пот каплями, пот ручейками, зеркальные очки; бутылки газировки, разноцветные полутора— и двухлитровые, запотевшие внутри, закрытые от солнца; белые панамки на голых детишках, улыбки снежно-белые, улыбки золотые; наносники, цветные козырьки; широкополые соломенные шляпы; шезлонги деревянно-реечные, шезлонги под зонтами, на террасе под крышей; грибки поваленные, грибки покошенные; фотограф с треногой, газета как веер; многоголосый шум, многоголосый гуд, на тон всех выше тонкий детский плач; накатный шелест волн; сырая полоса прибоя, дети, замки из песка, мячики голов; плечи, спины, груди, двуцветные круги; шары, матрасы надувные; водные велосипеды, перегруженные и нет; смех, брызги, разговоры; мороженое, белые потеки, капли, капли, а моря нет, а моря нет…

Я вдруг очнулся. Я прошел весь пляж и подходил к ограде. Мои ноги вязнут в песке, выше щиколотки они покрыты белой пылью, а все мое тело — кристалликами соли. Я стараюсь идти так, как читал в одной книжке: подвернув ступни вовнутрь, чтобы нагрузка распределялась на все пальцы. Песок обжигает, я сворачиваю к сырой полосе прилива. Только здесь я нахожу следы моря: побуревшие, йодисто-пахнувшие нити водорослей, обкатанные цветные голыши, блистающие серебром, неведомо как попавшие сюда чешуйки рыб, перламутровые кусочки расколотых раковин. В карманах моих шорт, что осталось там, где мы оккупировали кусочек пляжа с командой, лежат камешки мрамора (так я думаю), с девственно белым сколом и черными переплетениями на гранях, две бугристо-колючие клешни крабов и створка раковины мидии.