Александр Жебанов - Принцип Нильса Б.

Бежал в ночи. Под темными деревьями. Пересекал освещенные переходы и дороги. Вот темные коробки гаражей. Что сделает отец? Разговор будет жесткий… Раскрыл ворота. Так: Так: брелок… сигнализация. Теперь блокировку с кардана…

Когда закрывал ворота, чувствовал, как дрожат руки, а в икры ног наливалась тяжесть. Лишь вновь ощутив запах смазки, кожи сидений, масла и жженого бензина в салоне — немного успокоился.

Я ехал по дорогам, тормозил на перекрестках и все тер холодные и мокрые ладони о брюки. И дрожали ноги, затекшие в страшном напряжении, на педалях… Успею? Нет? Быстрей! Быстрей! Летел на крыльях. Вот вокзал. Где приткнуться? Частники везде. Ага! Я зарулил, а в душе все сжалось — вдруг врежусь?! Бордюр впереди! Резко на тормоз — взвизг, бросило вперед и только заметил, что без ремня! Ай, ладно! Быстрее, быстрее! Замок, ключи, включить брелок…

Быстрее в кассы!

Толпился народ. Блуждал глазами: справочное — закрыто; пригородные — закрыто; расписание на стенах — некогда!.. Постучал в окно, где дремала кассир:

— Здравствуйте, поезд на Пермь ушел?

— ?!? — кассир немного пробудилась. — Нет таких поездов.

— Ну, какой должен сейчас был уйти.

— «Свердловск-Новороссийск», прибывает через десять минут.

— Спасибо! — удивленные глаза в окошке.

Я мчался через площадь и все боялся опоздать. Народ толпился на освещенной платформе: группками с баулами, сумками, чемоданами… Я шнырял и там, и здесь, вытягивал шею, оглядывался… Отчаяние, как девятый вал, охватывало меня. Шел обратно, по второму разу… и увидел! Увидел ЕЕ. Она сидела на вещах, с накинутой на плечи ветровкой. Рядом стояли Валентина Дмитриевна, Павел Петрович с двумя мужчинами и женщинами.

— Здравствуйте, — сказал я.

Ахи, охи Ольгиных родителей: ты откуда да ты как?! Ольга оборачивается и молчит. Лишь глаза начинают сиять…

— Вот, решил вас проводить, — меня переполняет какая-то нервная, бешеная радость.

Мы с Ольгой отходим.

— А я все искал поезд на Пермь! — говорю я.

— Ну как, нашел? — улыбается Олька. — Мы в Пермь из Свердловска поедем.

И уже серьезно:

— Я же просила, Кирилл. Родители беспокоиться будут. Вдруг на троллейбус опоздаешь?

— Я на машине, — говорю.

— Дорого, — замечает Ольга.

— На своей, — отвечаю и, не удержавшись от бахвальства, звеню ключами.

У Ольги расширяются глаза.

— Один? Ты что наделал! С ума сошел?!

Мне приятен ее испуг.

— А отец что скажет?

— Ай, ладно, — машу рукой, может быть, и не догадается…

Ольга все качает головой, но радость встречи поглощает все заботы и тревоги. Говорили потом о всякой ерунде. И речь все была не о том, и это были не те всё слова. Но не это было важным. Важны были минуты: каждый миг, каждую секунду вглядываться, вчувствоваться, соприкасаться… И переполняться отчаянною, какой-то болезненно-лихорадочной радостью: сейчас, казалось, мне море по колено; сейчас, казалось, все будет хорошо; сейчас, казалось, расставались лишь на время…

Включился репродуктор; прогудел, приближаясь, поезд; остановился, лязгая буферами; вздрогнула толпа.

— Оля, Оля, пора! — заволновалась Валентина Дмитриевна.

— Давайте помогу, — предложил я. Хотя, в принципе, все сумки и баулы были разобраны — одни только знакомые Павла Петровича держали в каждой руке по два чемодана. Я взял сумку у Ольги, и мы пошли вдоль состава, отыскивая нужный вагон.

В купе было тесно. Мужики тискали Павла Петровича, женщины целовались с Валентиной Дмитриевной. Мы стояли с Ольгой и с улыбкой смотрели на них. Потом добрались и до Ольги, а ее родители до меня:

— Ну, чемпион, давай пять! — я попал в медвежьи объятия Ольгиного папаши. — Спаси-ибо, проводи-ил. Держи марку и дальше!

Валентина Дмитриевна поцеловала меня:

— Всего доброго тебе, Кирюш. Видишь, как получилось…

— Ничего, — ответил я. — Вам всего хорошего!

Потом мы стояли на перроне. Павел Петрович опустил раму окна, но все равно невидимое стекло отделило нас. Ольга плакала. Я все улыбался, говорил какую-то чушь, типа: позвони, адрес напиши, буду ждать… Она кивала. Мужики все наказывали Павлу Петровичу найти какого-то Николаича и стрясти с него бутылку коньяка…

Поезд тронулся. Мы шли рядом. Нам махали.

— Ну, давай, Петрович, — поднимали сжатые кулаки провожатые. Наконец мы остановились.

— Да-а, — раздумчиво произнес один. — Вот так и живем: страна сказала «надо!», солдат ответил «есть!».

— Командир, давай подвезем, — обратились ко мне. — Тебе куда?

Я отрицательно покачал головой:

— Нет, я тут… мне рядом.

— Ну, смотри… — они тронулись толпой к автостоянке. Я следом.

Домой ехал опустошенный, без первоначального лихорадочного напряжения, с накинутым ремнем. И не так боялся милиции, как врезаться во что-нибудь. Выше шестидесяти не выжимал — в общем, плелся, как черепаха, прижимаясь к бордюру — посередке носились, как угорелые… А как обгонял припозднившиеся троллейбусы — один Бог ведает, полжизни, наверное, отдал…

У отца на побелевшем лице гневно сверкали глаза:

— Паршивец, куда машину гонял?! А если бы разбился? А если бы машину угробил?

Я был вымотан так, что не было сил отвечать. Лишь сказал:

— Все… они уехали.

Не знаю, о чем догадался папа:

— Но ты мог хотя бы подойти ко мне, объяснить… И если так тебе приспичило, отвез бы куда надо! Но так… так поступить! Ты хоть понимаешь, что так не делают?! Эт-то черт знает что! Ты о нас с матерью подумал? Эгоист хренов!

И, грохнув дверью, он ушел.

Тоска пришла через два дня. До этого были на даче. А когда приехали, я больше не выходил из комнаты.

Лежу на койке. Очень, очень плохо мне. Музыка лишь подчеркивает мое состояние. Тяжело, тоскливо, и никого нет рядом, с кем можно было б поделиться.

А все вокруг покойно, ничто мне не грозит, но на душе так тяжко! Там смутно, там пасмурно, там грязная пелена — плесень дней. Что со мной? Что гнетет меня? Одна ли разлука? Осознание потери счастья, а потому осознание ненужности будущих дней (ведь только счастливые нужны жизни)? Или есть еще что-то такое, что подспудно сидит во мне, и мутит, мутит меня? Наверное, обида — на несправедливость жизни. За что меня так резали, кромсали? За то, что в своем недолгом счастье смел забыть, что существует боль, что существует разлука? Так простите меня, ведь живу впервые на земле…

Оказывается, это не только слова: почувствовал горе — это живое существо, которое поселяется в тебе, шевелится, ворочает свои щупальца — вот здесь, в груди, — вздымается муть души, мешая гниль души… Как плохо мне, как муторно и тошно…

И приходит мысль. Мысль о том, что не устою: перед жизнью, перед ее грубостью, беспощадностью, непрощаемостью.