Александр Жебанов - Принцип Нильса Б.

Хочется успокоиться, очень хочется успокоиться. Остатки чувств бьются во мне… стукаются о темные стены — стены очерствелой души. Царапают и кровоточат… Я очень устал… Еще немного и все пройдет. Лишь сердце будет глухо ворочаться. Остальное свернется в комочек, забьется до следующего момента — когда станет невтерпеж. А сейчас надо избыть свое горе. Оно рвется вовне. Слишком велико оно — ему тесно в груди.

Я беру ручку, вырываю лист — написать в далекую Пермь. Но получилось все иначе. Хотел словами, а вышло стихами.

Слова рождались в муках, горе выдавливалось ими — сукровицей души, пеплом души. Слова не поспевали за мыслью — выдирались вслед с корнем, с мясом, и впечатывались в лист клетками мозга, впитывались обрывками нервов… И когда не находилось того, одного, единственно нужного — хотелось стонать! — плавились мозги — в подреберье подпирало. Не хватало глоточка воздуха, чтобы вдохнуть и выдохнуть — судорожно сжимались челюсти и яростно грыз, вгрызался в ручку — трещала пластмасса…

И когда прочел эти корявые, но неподдельные; по-детски наивные, но искренние, рожденные в муках строчки, то в душе моей осталась пустота…

Я лег спать, очень болела голова.

А стихи лежали на столе, на исчирканном с обеих сторон листке, под изломанной, раскрошенной ручкой…

(дописано после разговора с отцом)

Так порушена была суть жизни. Так испепелена была душа и уничтожены первые чувства. Отвернулось сердце мое от радостей дней и было иссушено и опустошено; и память погрузилась в прошлое и пока создавала пустые образы, и время медленно текло, и не было полезных дел, и солнце уныло по небу кружило — я не мог улыбаться…

А о себе имел известность: родные утешали, друзья ругали, учителя и В.В. качали головой. Но кто понимал душу мою? Покушались на мой покой — болезненный и шаткий, — пытались возвратить радость жизни, ясность в делах, но нужды в правде — в моей правде — не имели. А истина была проста. В душе моей вызрела она: пока существуют такие страдания — рай на Земле невозможен… Зачем же жить? Зачем к чему-то стремиться? Все равно все пройдет; все исчезнет, а страдания, а боль — останутся…

Такие мрачные мысли одолевали меня, и жизнь моя превратилась в серенькое существование, и даже Грей не мог ничего изменить…

Я лежал и тупо смотрел в потолок, когда вошел отец. Он прошел к окну, заложил руки за спину, покачался с носка на пятку и сказал:

— Знаешь, хочу рассказать тебе историю об открытия одного принципа — принципа, которому подчиняется вся наша жизнь: будь то физика, философия, мы с тобой.

Мне было все равно. Я лишь поморщился. Отец обернулся и, прислонясь к подоконнику, продолжил:

— В конце девятнадцатого века классическая физика оказалась в тупике. Стали появляться факты, наблюдения, которые она объяснить не могла. Что делать? Отказаться от новых представлений, не замечать очевидного и остаться в старом, уютном, полностью описанном, но тупиковом мире? Разумеется, настоящие ученые сделать этого не могли, и они вводят новые, революционные понятия в классическую физику. НО молодежь не удовлетворяют половинчатые решения, постоянное оглядывание на каноны классики. И после Первой мировой они закладывают фундамент новой — неклассической физики. Да вот беда: постройка здания все затягивается — произошел раскол в ответе на один из главных вопросов: свет — это частица или волна? Спорили до хрипоты, до обид; уходили, возвращались — и у всех были неопровержимые доводы правильности именно своих взглядов. Чем бы кончилось? Кто знает… Но вот, наконец, одного из них озарило: мужики, а ведь правы все! И на все возражения: «Как это так?! Свойства частицы не могут быть свойствами волны и наоборот!» — он отвечал: да, свойства эти действительно несовместимы, но для полного описания данного объекта оба они равно необходимы и — вот главное! — поэтому не противоречат, а дополняют друг друга. И дальше оказалось, что это не исключение, а всеобщий философский принцип: всякое истинно глубокое чувство, явление, категория не могут быть определены однозначно с помощью нашего языка, а требуют для своего определения по крайней мере двух взаимоисключающих понятий: день — ночь, добро — зло, искусство — наука и так далее. Этот принцип универсален. Ему подчиняется всё. Даже твой случай…

Все мне стало понятно: утешить меня пришел. Лишь не понял — зачем так длинно, начал бы сразу с последнего.

— Ты, Кирилл, был счастлив встречей и несчастлив разлукой. С точки зрения принципа дополнительности встреча и разлука — да, несовместимы, но также они и неразделимы. Надо понять то, что они отражают разные дополнительные стороны человеческого опыта и лишь взятые вместе дают нам полное представление о мире.

— Лучше б у меня не было такого опыта, — сказал я.

— Как знать, как знать… — покачал головой папа. — Опыт этот полезен и еще раз доказывает, что ничего сверхординарного не произошло…

Тут я не выдержал. Вот как?! Все, что произошло со мной, для других, оказывается, так… ерунда! Я поднялся и сел:

— Для твоего принципа, может быть, и не произошло, а для меня… — голос мой прервался; обида на, как мне казалось, черствость отца, на его несправедливые слова (а может быть, на правду?) закипела в носу и глазах. — Ты знаешь, как мне тут…

У меня прервался голос и я постучал в грудь:

— Знаешь… как мне… — спазм сдавил горло и на выдохе, шепотом: — тяжело…

Я убежал в ванную, пустил воду…