Ольга Токарчук - Игра на разных барабанах: Рассказы

Он вытянул шею и теперь мог ее видеть. Она изо всех сил старалась сдержаться. Судорожно зажимала ладонью рот. Капнувшая на руку одинокая слезинка, так и не скатившись, впиталась в кожу. Она украдкой вытерла пальцем глаза. Этот жест его растрогал. Ему нравилось, когда она становилась по-женски слабой. Взяв вчерашнюю газету, он уселся рядом с ней в кресло. Развернул, пробежал глазами заголовки, как будто искал предсказаний катастрофы. Но нашел только колонки процентных ставок и результаты выборов.

— Как можно сейчас читать газету? — спросила она. — У тебя просто нет сердца!

Снова по голосу чувствовалось, что она близка к истерике.

— Отстань от меня, чертова баба.

— Ты в курсе, что у тебя болезнь Альцгеймера?

— А у тебя коровье бешенство.

Скрестив руки на животе, она демонстративно села к нему боком. Одну газетную полосу он уже знал почти наизусть. Теперь взялся изучать вторую. Первая новость о том, что умер знаменитый пианист. Следующая — раздача Оскаров. Затем извещение в траурной рамке о смерти какой-то женщины с двойной фамилией. Он наблюдал за женой краем глаза из-за газеты. Видел, как она встает и идет к окну. Видел задравшийся сзади подол юбки. И только сейчас заметил поредевшие на затылке волосы.

— Интересно все-таки, что это было? И вообще, что происходит? Ты что-нибудь понял из того, что вчера говорили по радио? — спросила она.

Не поднимая глаз от газетной страницы с некрологом, он сказал:

— Катастрофа, война, комета, черт его разберет…

— Ты знаешь, мне вдруг пришло в голову, что ничего такого… по-настоящему страшного… мы никогда еще не переживали. Ни одной войны…

— А военное положение… Шестьдесят восьмой… семидесятый [29] В марте 1968 года в Варшавском университете состоялась студенческая политическая манифестация, после которой под флагом борьбы с ревизионизмом и космополитизмом была развернута антисемитская кампания; в декабре 1970 года в связи резким повышением цен начались забастовки рабочих на верфях Гданьска и Гдыни, жестоко подавленная властями (44 убитых и более 1000 раненых). …

— Да разве это можно сравнивать.

Он промолчал. Вспомнил о рыбках, про которых ей не скажет. Ведь это же его и только его рыбки — сама же вечно ворчала: «эти твои рыбки». Эх, надо бы их собрать и по-тихому выбросить в унитаз.

— А что говорят соседи? — снова спросила она.

— Никто ничего толком не знает. Сосед снизу сказал, что применили какое-то оружие.

Лицо ее помертвело. Глубокие складки возле рта придавали ему сходство с раздутым лицом утопленника. Он снова подумал о рыбках, про которых решил ей не говорить.

— Оружие? А кто применил?

— Наверно, русские. Может, снова Чернобыль грохнул.

Рыбки.

— Пойдем сходим к ним, просто так, посидим, поговорим.

Рыбки.

— К кому?

— Ну, к этим, внизу.

Он попытался вспомнить, как зовут соседей. Супружеская пара их возраста. Муж бирюк бирюком, а жена — ничего, симпатичная. Он углубился в изучение биржевых сводок, двигаться с места не хотелось.

— Мы даже не знаем, как их зовут.

— Ну и что. Очень нам надо знать, как их зовут. Смешной ты, ей-богу.

Рыбки, только ей ни слова.

— О чем ты собралась с ними разговаривать, все и так ясно — это конец. Всем кранты. У кого-то все-таки нервы не выдержали. И нате вам, конец света.

— А вдруг им что-нибудь да известно… — сказала она с надеждой в голосе. — Я их знаю в лицо. Он вполне симпатичный, а она вся из себя, недотрога.

— Вот и сходи.

Ни один из них не двинулся с места. Если б не завешенное одеялом окно, подумалось ему, все выглядело бы как всегда. Нет, все же чего-то не хватало, что-то было не так. Он беспокойно поерзал в кресле. Темно, даже свет от торшера не пробивает полумрак. В этом, что ли, дело? Или в передохших скаляриях? А может, в голосах в телефоне? И вдруг на долю секунды его охватил страх. Сравнимый с короткой слепящей вспышкой, с резкой болью в сердце. Его взгляд наткнулся на биржевые графики. Акции падали. Он почти физически ощутил, как скользит по наклонной вниз, вместе с падающими акциями, со всем и вся. Она кашлянула. И тут его осенило: телевизор, он же молчит. «Вот оно что! Телевизор!» — он вскочил включить телевизор. Но картинка не появилась, на экране была лишь снежная рябь. Он тыкал в кнопки пульта, перескакивая с канала на канал. Везде одно и то же. Только приглушив фоновый звук, он стал постепенно успокаиваться.

— На кой черт ты включил этот ящик? Забыл?! Он со вчерашнего дня не работает! Ведь мы уже проверяли. Чего пультом-то щелкать?!

Он не удостоил ее ответом. Снова уселся на свое место. Охватившая его паника мало-помалу растворялась в серебристом мерцании экрана.

— Рыбки. Все мои рыбки передохли, — немного погодя отозвался он.

— Туда им и дорога. Сперва они, потом мы.

Он понял, что гибель рыбок ее обрадовала.

— Я хочу есть.

Она, словно не веря своим ушам, взглянула на него с ненавистью.

— Есть?! Ты что, серьезно?! Как можно сейчас думать о еде? Во что ты превратился?! Растение, как есть растение. Альцгеймер.

— Корова.

Он встал и пошел на кухню. Вынул из холодильника огурец, начал резать хлеб. Бросил и стал искать что-то в нижнем ящике. Нашел финку с потрескавшейся рукояткой, служившую ему с харцерских [30] Харцерство — польское молодежное движение (основано в 1910 году) по типу бойскаутского. Харцерские организации существовали в Польше до 1973 года. времен. Вид ее вызвал у него умиление. Лезвие затупилось, но ему все же удалось кое-как откромсать два ломтя хлеба. Он положил их вместе с огурцом на тарелочку и принес в комнату.

— Учти, хлеба больше нет — не слопай, случайно, весь… Придется выйти из дома, надо же в магазин сходить, — сказала она, не пошевельнувшись и не отрывая взгляда от рябящего экрана.

Он посмотрел на тарелку и, поколебавшись, все-таки разрезал хлеб и огурец на несколько частей. После чего сбросил ее долю на другую тарелку и сунул ей в руку. Она послушно взяла. Когда они не спеша принялись за еду, откуда-то издалека донеслось завыванье сирены. Она встала и подошла к окну, осторожно отвернула краешек пледа и выглянула. Поверх ее головы он увидел буро-коричневую полоску неба в просвете между домами.

— Ничего не различить, — сказала она стеклу, а он, воспользовавшись моментом, утащил у нее с тарелки несколько кружочков огурца.

Они продолжали есть в молчании. Она — будто ей было все равно что есть. А он подцеплял на финку кусочки и отправлял в рот, тщательно прожевывая. Ему вспомнился летний лагерь, в который он ездил много-много лет тому назад. Свежий огурчик с хлебом вкуснее любого ужина в дорогом ресторане.

— Голод — самый лучший повар на свете, — сказал он с набитым ртом.