Валерий Пудов - Приключения Трупа

Гул перемахнул в разгул, а блеск — в треск.

Густую людскую волну повело к окну, стекло от удара потекло в дом, задул ярый ветер с дождем, карниз провис, гардину увлекло на середину зала, а искру от сигары понесло, как на ракете, и быстро развезло до пожара с угаром.

Писк, визг и суматоха!

— Люди, — прорычало из гама. — Без вина будет плохо!

А одна дама узнала за патетикой драму с эстетикой:

— Гамма, — пропищала, — бред! А всхлип — эпоха!

Искусствовед без пиджака поддержал:

— Для начала — кроха. Но клип — на века! И натура, и свет, и скульптура, и балет. И накал — без натяжки. Мазок — жесток, музыка — природная, инсценировка — театральная, массовка — народная, вольтижировка — сакральная: с грехом верхом на деревяшке. Слов нет — жест нов, а присест — от неваляшки!

— Ересь! Балясы! Чтоб я утоп в залог! — влез в диалог, плюя наперерез через порог, поп без рясы. — Лоботрясы!

И споры разгорелись — скорым переплясом.

Пока одни в мыле тушили огни, сушили в подвале экспонаты, искали заплаты на холсты и сдирали с потолка дорогие цветы, другие не валяли дурака, а лежали плашмя и, дымя до одурения, подробно обсуждали представление:

— Способный творец перерос живое.

— Разрушитель вялого — строитель небывалого.

— Большой наглец и глуп. Не верьте в такое.

— Апофеоз смерти: труп без прикрас и — ходуном.

— Каждый из нас, подобно свече, угас беззлобным влажным сном.

— Верхом на луче вечного духа — мертвец!

— Надлом! Показуха беспечного поэта. Это — конец.

Подобрали детали экспонатов и растолковали:

— Из проклятого огня и разбито, а не раскрыто!

— Стерня сжатого жита!

Порядок восстановили не скоро: неполадок насчитали горы и о стиле не прекращали споры.

Рассуждали до пота на теле, а смотрели — в потолок.

И не углядели, как героя кто-то уволок. Под шумок!

А узнали — повскакали:

— Однако у истории — моменты!

— Эксперименты!

И стоя устроили аплодисменты.

А клака скандала впала в раж:

— Художник — основоположник! Персонаж — наш!

Но виновника торжества поклонники не отыскали.

Предполагали, что взяли покойника светящиеся от озорства учащиеся элементы.

Но полковника украли не из баловства, и не студенты, а адепты мастерства — для ангажемента.

Обещали по роли: позументы, медали и ленты.

И — гастроли.

Случай на вернисаже произвел переворот в культуре.

Даже в пропаже дремучий народ нашел ореол, присущий идущей вперед натуре.

Мода на трупное искусство растеклась, как грязь от капели в непогоду.

И печатно, и устно многократно и неотступно — без конца пели ему одному оду.

Песни якобы мертвеца стали известней морали отца.

На концертах музыканты молчали одинаково мертвенно, а фанаты лежали — жертвенно.

Труповидные типы заселяли бесстыдные видеоклипы и обильно насыщали фильмы.

На экране скелеты-инопланетяне проникали в секреты сознания, обнимали нежные создания, поднимали мятежные полки, занимали безбрежные уголки, изобретали ракеты к вечности и при этом прилежно управляли человечеством.

На цирковой арене молодцы-мертвецы без показной лени потешали народ играми с тиграми, дрыгали под куполом бледными костями, прыгали по трупному, вперед ногами, с медными обручами, двигали семью зубами пароход и на зависть зверью ловко поддавались дрессировке: шмыгали на чайник, рыгали на запах и стояли на крайних и задних лапах.

На театральной сцене выставляли задник из стали, на котором печальный герой с укором представал как начальник, а живой артист в пене означал застой, провал и вызывал повальный свист — до мигрени.

Особый случай попал на пробу тучным снобам в бурном литературном мире.

Скандал из-за стиля побежал и напрямик, и шире.

А возник — в разгар спора: с чего бы матёрым издателям навар взять, чтобы и тон не подвёл, и — не отощать.

В укор лире и наперекор писателям избрали уклон в пол и кровать: приказали выпускать не речистые кусты стихов с ужимками, а чистые листы без слов с картинками. Рисовали, как на одеяле, цветисто: завлекали онанистов.

И — не рассчитали.

Передовым и ходовым товаром стали военные мемуары Трупа, в которых он без пощады к морали описал незабвенные сражения и эскапады и скупо, без бравады, изложил молодым возражения и взгляды на порох, стон, дым, арсенал, парады, награды, засады, развал, тыл и идеал.

Написаны они были круто и в рифму, сродни логарифму и пыли в круговерти, и будто — по смерти. Напичканы — позорным компроматом и бессмысленным отборным матом. Ходили — бесчисленно — по чужим рукам, но ни живым, ни мертвякам не грозили плагиатом.

Потому-то журналы и издательства схватили, будто шакалы, и опубликовали тексты без ручательства близких автора и не без вмешательства редактора.

И — оплошали!

Длинной минной лавиной полетели на издателей протесты от клиентуры и иски из комендатуры.

В изданном материале читатели усмотрели и нарушение признанной процедуры, и извращение жизненной фактуры, и возвышение низменной натуры.

И цели ловчил вслух изобличили, и углядели пух на рыле!

Эксцесс породил процесс.

Суд изучил варианты, оценил труд и таланты, осудил криминал, объявил, что никто не прав, и сполна взыскал с диверсантов от литературы восполнение затрат и штраф.

Зато при сличении цитат в сочинениях мемуариста одна совпала — с неистовым запалом:

«Езда молодца войдёт в мертвеца, и тот оживёт навсегда без лица, а молодец умрёт наконец».

Её-то и объявили подлинной до йоты и проданной справедливо. А объяснили накал усилий красиво:

— В ней беспечный пигмей предрёк вечный движок, дал намёк на конструкцию идеала и набросал инструкцию для персонала.

Комендатура возликовала: честь мундира — отстояла.

Не отстало и министерство: разыграло месть командира и понуро приказало движок засекретить на срок в шесть столетий.

Однако воякам не пристало совершенство, и такое зверство цензуры — опоздало.

Литература ни в коей мере не спасовала перед хмурым навалом в обнимку с негодным скепсисом и признала анонимку народным эпосом.

Писатели — не простофили: уловили сигнал, и каждый старательно написал сериал о Трупе вкупе с сермяжной жаждой жизни. Посвятили — отчизне.

Мода крепчала и судом, и трудом народа.

Сначала повалили, как кули, опусы, потом пошли — конкурсы.

Слава родит зависть, а бравый вид — шутовство.

Величавое тело Трупа имело и мастерство.

Оттого и появлялись повсюду, как гнойники, его двойники: шутники оголтело покушались на чудо, глупо выдавались за того, под кого наряжались, под литавры собирались в рать и не гнушались предъявлять претензии на чужие лавры и гортензии.