Валерий Пудов - Приключения Трупа

А урывали кусок мяса — наоборот, заверяли со рвотой, что — вот он, милок, сохранён, не убёг, и вымогали с приплясом за него с кого — должок, а с кого и залог.

И всюду процветали причуды и подлог!

Прославляя уступ, искала Труп и удалая военная прокуратура.

Незабвенная натура бойца подгоняла истца-генерала до исступлённого аллюра.

Помогала ему — ясно, почему — комендатура: заявляла громогласно, что солдат и без суда завсегда виноват, а забубённый, беглый и облезлый — стократ.

Пугала — развалом:

— Ежели убитый был таков, поди-ты, останови-ка свежих призывников и собери-ка: не ежевика!

Прокуратура без проблем перекопала чем попало дороги в тыл и подвалы у соседства и в итоге строгих мер многих понурых достала из бегства.

— Пример — в наследство! — завершил некрологи офицер из министерства.

Прочих, охочих до поимки на авось, нашлось не меньше.

Публиковали снимки искомых в газетах, ковыряли ломами под настилами у богатейших, вилами шныряли на сеновале, руками — в апартаментах у незнакомых женщин.

И тоже не раз заявляли о похожей находке.

Поднимали негодную поклажу даже в подводной лодке.

Но узнавали на глаз, а искали — по ложной наводке.

Вначале сполна изобличали в мертвеце дезертира, а в конце срывали с мундира ордена и медали. Коллекционеры ликовали, но кавалеры — едва ли.

Ненадлежащие меры — укол в зуб тупым пестом.

А настоящий Труп пошел другим путем.

Для задиры покой — что котел с дымом для живой утки.

Шел мимо квартиры с гробом баловной художник, любитель стёбы — заложник шаловливой шутки.

Брёл — не с той ноги, но красиво плёл круги.

Глядь — обитель нараспашку: кровать из поздних и китель нарастяжку.

И козни — в непорожних исподних.

Нахал не стал ждать от других побудки на полдник и по-свойски быстро, как в будке сапожник, снял с геройского бедняжки сапоги, фуражку, тельняшку и брюки (у артиста нет потерь — одни находки и трюки!), не дыша взвалил голыша на хребет (а шмотки — ни-ни! — не тронул) и — отступил в дверь:

— Привет воронам!

Притащил домой — взгромоздил на стол.

Пошутил:

— Тыл — не бой. И без увечий ореол обеспечен.

Заключил посыл в раму — изложил программу:

— Идём вдвоём в клуб — приведём молодняк в чувство.

Так Труп вошел в искусство.

Купцам — казну, дворцам — белизну, творцам — новизну.

Но трудно извлечь небывалое из живого, когда и великое, и малое вдоль и поперек изучено.

Природа на года — одна: у судна — течь и излучина, слово — ерунда, боль — дикая, зверёк — измученный, кода — сильна, а погода — нудный пустяк из рутины, и так видна, без картины.

У человека — голова на шее, а не мышь, не трава и не аптека, а изобразишь мыло в портупее вместо людского портрета в неглиже — и это, если честно, не затея, а где-то было уже.

Снова и снова творят из живого живое, нагородят в ряд, наплодят и вдвое, и втрое, но норовят — вперёд, а взгляд невпопад повернёт рессоры назад, и коридоры утомят.

Повтор — измор: сор — в простор.

Множество — не художество: пророчество — одиночество.

Жилец умрёт многооко — мертвец, наоборот, оживёт одиноко.

Новый ярый слог — оригинал, но устарел и слёг, а старый идеал — не здоровый, но встал!

И потому Труп возродил пыл, посетил клуб, оживил чувства и осветил тьму — обновил искусство.

На картине художник нарисовал танец: он и белки.

Из гордыни оригинал подразумевал нетленку, а не глянец на подделке.

Сложную сценку трактовал так.

Нанесен — тын, в тыне их — много, а он — один и — дорога. Не пустяк!

У них — ножик, ежик, вожжи и веснушки, а у него — и в помине ничего: мелкий дождик на опушке.

У них — образцовые лица: овал без клочков. И зрачков наковырял — гроздья: на тарелке — салат в ресницах.

А у него — понтовые вещи: гвозди и одна пустая до дна глазница.

Они — лежат вповалку в овине, а он — трепещет, как галка на осине.

Они — огни и стая, а он — сон и тает.

Таков, полагал, и остов начал: суров — к одним, другим — неуловим.

Оттого и начинал — натюрморт, а завершал его — аборт: образец — сочный, а конец — досрочный.

Нарисовав и потрактовав, художник поднял картину на шкаф и заплясал без опаски, но порвал о треножник штанину и упал в тряске — разрыв связки.

Втихомолку подытожил, взяв иголку для шитья:

— Похоже, галиматья: материал пострадал, а жив — я!

Пошли стороной, бочком, в клуб: хромой художник и — за плечом — треножник, картина и Труп.

У петли дорог — трясина, а не сервис. Сверху — не побелка, а дождик, и не мелкий, а с перец. Ног от земли не оторвать — ни в горелки поиграть для смеху, ни в теннис.

Залегли не в кровать на дому, а под навесом.

Кому не к спеху, подбрели с интересом.

Веселый творец и нахал, жуя, повторял:

— Я — художник, а не какаду. Иду на вернисаж. Голый — не мертвец, а типаж. На холсте — персона и белки. А треножник — для наклона гляделки.

Но вскоре оригинал устал, намок, продрог и перепутал монолог.

В укоре сказал, плюя кому-то на одежду между ног:

— Голый — художник, я — мертвец, треножник — веселый, а на холсте — песец, а не в хвосте ездец.

И объяснял свое, пока не впал в забытье.

А неосторожные прохожие валили и валили.

И остряка — хвалили и хулили.

Ценители изящного — нарочно упоительно:

— Спасём репертуар и неудачника от гнили!

Любители порядка — истошно и решительно:

— Без остатка уберём тротуар от пыли!

Потом уловили, что в голове — смог, остановили две машины и погрузили туда кто что и куда мог.

И покатили по канве дорог: художник — в морг, а картина, треножник и Труп — в клуб.

На вернисаже поклажу разъяснили:

— Основоположник нового — без чувства, но покажет у вас класс глаже здорового искусства!

В зале замирали раззявисто.

Гадали на глаз о стиле и предвкушали экстаз.

Освободили возвышение для завершения замысла.

Запросто взгромоздили тело на треногу, строго окрутили холстом в роде занавеса, усадили на ногу и отпустили напоказ.

И тотчас за окном прогремело, сверкнуло и стрельнуло, как из дула.

В природе — мозаика, в народе — паника.

С порога пахнуло спелой негой, зрителей качнуло к носителю откровения, тренога от давления заскрипела телегой и с пением реприз шагнула по ступеням вниз.

Картина затрепетала над залом, словно холстину любовно грыз отряд бельчат и мелких крыс, и настала в овале тына драма без рамы: белки побежали из овина к тарелке в ресницах, гвозди запорхали в гроздьях, глазница заиграла в зарницах, на лицах запылали веснушки, ёжик натянул вожжи на ножик и сиганул по жёлобу в яму на опушке, а голое тело полетело на головы — прямо на макушки.