Наталия Никитина - Далекое имя твое...

— Ой, какой ты молоденький-то! — изумилась Ольга. — Если б не форма, можно подумать, совсем подросток.

— Эх, дети, дети… — вздохнул старик, глянув на побрившегося Имре. — Куда ж вам воевать еще? Кто вас стравливает?

А на следующий день Имре выбрался на крыльцо. Благо дня два зима сама собой наслаждалась. Ни ветринки на улице. Даже солнце на час-другой вылезло из-за туч, похожих на роскошные сугробы. На деревьях — нежный бахромчатый иней. Падая, он рассыпался, отливая на солнце немыслимыми цветами. Но главное — воздух после невольного заточения. Имре вдохнул его, и голова закружилась, схватился за перекладину, чтобы не упасть.

Только сейчас понял, как ослаб за время болезни. Сориентировался по солнцу, прикинул, в какую сторону идти, если что, и, оперевшись о загородку, стоял, дышал вкусным, как родниковая вода, воздухом.

«Вот она, — прогулка в Россию, — почему-то эта фраза сейчас крутилась в мозгах. — Посмотреть бы на того, кто называет это прогулкой. Трости и котелка только не хватает для красоты».

Имре вдруг подумал, что товарищи уже похоронили его и домой давно отправили извещение о его смерти. Уже все близкие ходят в трауре. И наверняка клянут Россию, которая его уничтожила.

Марта тоже, наверное, узнала о его гибели. Интересно, как она восприняла это? Обрадовалась, что вовремя развязалась со мной? Конечно, переживает чисто по-человечески. Не каменная же. Но ей есть сейчас о ком думать, заботиться…

Имре поймал себя на том, что мысли об Марте не так сильно затронули его, как прежде. Словно притупились, в какой-то степени стали чужими. Больше волновало то, что он имеет возможность дышать родниковым воздухом, видеть ослепительный снег, физически ощущать тишину.

«Я жив! Как это, оказывается, здорово! Ведь это, в конце концов, только и нужно человеку».

Две синицы, осыпая снег с куста, прозвенели и друг за дружкой перелетели на тополь, спрятались в почерневшей, так и не опавшей листве.

Не верилось, что где-то не смолкает канонада, идут бои, умирают люди. Имре стало не по себе, что он оказался вне этой железной каши, до которой, окажись сейчас транспорт, может быть, хватило бы и пары часов.

По вихлястой узкой тропинке, проложенной в снегу, к дому торопилась Ольга, возбужденная, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы.

— Имре, Имре, наши наступают! — не успев подойти, объявила она. — Еще один город отбили… — и смолкла, вспомнив, что у нее с ним разные понятия «наши».

— Есть такой анекдот, — сказал Имре. — Один еврей сел не в тот поезд, и когда узнал от соседа, удивился: «В одном купе сидим, а в разные стороны едем»… Так и мы с тобой. Есть, Олечка, люди, которым не хочется, чтобы мы с тобой в одну сторону ехали… Не хотят, чтобы закончилась эта бойня.

— Что же ты в одной куртке на таком морозе? Пойдем-ка, пойдем в избу, — заторопила она.

Лицо Ольги вмиг посерьезнело. Она прошмыгнула мимо Имре и уже из дверей позвала еще раз:

— Иди, иди…

— Иди, иди, — задумчиво повторил Имре, вдруг находя в произношении русских слов какую-то особую прелесть.

— Где там наш подстреленный гусь? Уже с полчаса на холоде стынет. Дорвался, — услышал Имре голос деда, обращенный к Ольге.

— Да я его и так уж зову, зову. Тебя, может, послушает…

— Ты имеешь в виду подстреленную утку, отец? Серую шейку? Все улетели, она одна в проруби зимовать осталась, — с горечью в голосе спросил Имре.

— Что гусь, что утка… — махнул рукой дед. — Ты-то откуда знаешь наши сказки?

— Родители постарались…

— Хорошие у тебя родители, — одобрил старик. — Плохому, стало быть, не учили. А вот почему дети в охотники идут? Подыхать буду — не пойму.

— Ты не сердись на него, Имре. Он не на тебя. Он так сам с собой разговаривает. Привык. Боится, если о тебе кто узнает, второй раз заберут, — не выбраться, — примирительно пояснила Ольга.

А Имре холодом обдали ее спокойные слова, провалиться захотелось на месте. «Они же рискуют из-за меня…»

— А первый — за что? — осторожно спросил он.

— Глупый анекдот умудрился рассказать знакомым мужикам про колхоз. Все ржали, как кони. Только деду пришлось десять лет плакать.

— Я сегодня ночью уйду. Я не знал… Я здоров, я дойду…

— Ишь затрепыхался, — стал урезонивать все слышавший старик. — Куда ты дойдешь? К медведю в берлогу? А то и волки в одночасье разорвут. Это война их тут распугала. А то, бывало, к самому дому подбирались. Не слышал, как волки воют? Я потому тебя и спрашивал, кто ты да что ты. Если б наш — одно дело, а вышло вон как. Да живой тоже. Бог не выдаст, свинья не съест. Видал, сколько намело? В такое время соседа на аркане не притащишь. А не то что… Вот она-то в деревню нонче сбегала за слухами: ни радио, ни черта нет. Кто кому что скажет? Еще порошков каких-то принесла. Так и живем. Теперь до весны, пока вода схлынет. Как на острове каком… Так что притихни. Если припрет, в подпол вон… Посидишь…

Старик зарядил свою самоделку табаком, закурил.

— От нервов помогает…

Да какое там помогает? Опять кашлем зашелся, как из пушки.

Обвыкся Имре в чужой семье. Стал потихоньку помогать Ольге печку топить, картошку чистить, снег от окон отбрасывать. По всяким мелочам норовил хоть как-то оправдать свое пребывание. Дрова колоть слаб еще, но и это пытался. Не всегда получалось, но в четыре руки все равно веселей. Дед зато заметно отошел от дел. На печи лежал ночи и дни почти напролет: расхворался дед. Виду, правда, старался не показывать, что хворает. Под настроение о своем житье-бытье в лагере рассказывал, о людях, которых там держали.

— Никогда не думал, шты есть такая жизнь за колючей проволокой. Чисто муравейник, ей-богу… — обычно затевал разговор старик. — Вот же выдумал человек держать другого вроде бы за провинность. А ведь с какой стороны посмотреть…

Ольга знала: возразишь старику — словно дров в печку подкинешь. Молчала. Имре тоже нечего было сказать. Неведомая жизнь приоткрывалась за словами старика. Не верилось, как это можно хотя бы и за неуклюжую шутку человека упечь на каторжные работы. Но вот он, — живой, даже не обозленный ни на кого особо.

— Да у нас бы в Венгрии… — заикнулся было.

— Э, сынок, везде люди одинаковые. Только живут в разных условиях. Посади человека на цепь — лаять научится. А взять хотя бы эту войну. Что нужно Гитлеру? Чем вот ее мать с отцом, — показал на Ольгу, — виноваты? Работали на станции, дочь растили, свой хлеб добывали… Откуда ни возьмись — война! Аэроплан прилетел, бомбы сбросил… Семьи нету, девка — сирота… Ты ведь тоже летал… — вдруг вспомнил и замолчал.

Имре боялся спрашивать, когда была бомбежка. Даже касаться этой темы не смел, хотя понимал: нет, не он, не он бомбил станцию. Но все равно, уверен, и в Ольге, и в старике ворочались эти вопросы. Не сам он, так все равно с его аэродрома…