Михал Вивег - Роман для женщин

— На эту тему я отказываюсь шутить.

— А я не шучу.

Оливер сглатывает воздух.

— Если не придешь до полуночи, не приходи вовсе.

Я взрываюсь.

— А ты как? — ору я. — Ты можешь обманывать меня! Мужики могут ходить налево, а женщины нет?!

— Именно так, — говорит Оливер ледяным тоном. — Это успешно функционирующая модель, проверенная многими столетиями. Семейное счастье предшествующих поколений основано именно на этой модели — и не пытайся, черт возьми, ее менять!

В ответ у меня нет слов. Зато я сильно хлопаю дверью. Оливер тотчас распахивает ее.

— До полуночи! — кричит он мне вслед.

Я беру такси, выхожу на набережной и немного прохаживаюсь, чтобы успокоиться. Еще светло, от Влтавы дует ветер. Ее темно-зеленая гладь усеяна чайками. Приближается половина девятого.

У меня три с половиной часа на то, чтобы все решить.

Я вижу ЕГО, как только вхожу. ОН встает (Оливер в подобных случаях никогда не встает), идет ко мне навстречу и берет мое пальто (Оливер в основном забывает об этом). От НЕГО приятно пахнет; я почти уверена, что это Fahrenheit от Диора (Оливер презирает фирменные парфюмы). На НЕМ немнущийся темно-серый костюм Gianfranco Ferré и чуть более темная шелковая рубашка апаш (единственному костюму Оливера из ОП Простеёв [81] Швейное предприятие г. Простеёва. одиннадцать лет). ОН вежливо отодвигает для меня стул и ждет, пока я сяду (Оливеру такое и в голову не пришло бы).

— Ты прекрасно выглядишь, — говорит ОН, улыбаясь.

Я с удовольствием оглядываю интерьер с экзотическим (с персидским, уточняет ОН) декором. Взгляды от соседних столов мне льстят. На закуску я заказываю себе горшочек жареных баклажанов и креветки на гриле с ананасом. ОН — салат Тандори и ягнятину на чесноке с базиликом. В качестве аперитива мы пьем портвейн, к блюдам — выдержанное Sivi Pinot. В конце я заказываю мороженое с жареным инжиром в миндальном жакете.

Мама, конечно, порадовалась бы, глядя на меня.

В половине одиннадцатого ОН расплачивается золотой VISA-картой (Оливер платит мятыми купюрами и мелочью, которую вместе с носовым платком, жвачками, анальгетиками и трамвайными билетами постепенно вытаскивает из всех своих карманов), и мы переходим в ближайший бар «BUGSY'S». К сожалению, бар безнадежно переполнен, но ОН спустя минуту находит свободный стол (Оливер — даже если бы и зашел сюда, — ничего подобного никогда не сделал бы). Я пью коктейль под названием «Screaming Orgasm» (Оливеру показалось бы это безвкусным). ОН просит принести восемнадцатилетний солодовый виски с абсолютно непроизносимым названием и подробно объясняет мне его производство. Я слушаю с огромным интересом… А дело обстоит так, милые дамы. Влажный проросший ячмень сперва сушится на горячем воздухе и в торфяном дыму, оставляющем в зернах приятный дымный вкус. Возникший таким путем ячменный солод измельчается в помол, заливаемый горячей водой в мезговой кадке. Вы это видели? Я — нет. Оставшийся крахмал в помоле превращается в постепенно растворяющийся солодовый сахар, и возникает так называемая мезга. К мезге в бродильном чане добавляют бродильные грибки, и происходит ферментация — какое сексуальное слово, не правда ли? Перебродившая масса два раза дистиллируется в медных котлах, а уже из них в конце всего процесса вытекает молодой виски, который потом, по меньшей мере года три, дозревает в дубовых бочках.

Я не свожу с НЕГО глаз. ОН так умен и образован!

Мне кажется, что я никогда в жизни не слышала ничего более интересного.

ОН живет один в собственном особняке где-то под Прагой.

«Ауди-А6» плавно мчит по шоссе, мотор тихо шуршит. ОН включает музыку.

— У тебя там есть камин? — спрашиваю его.

ОН с улыбкой кивает.

— Растопим его? — спрашиваю я восхищенно.

В августе? — означает его взгляд.

— Глупость, я знаю, — говорю грустно. — А у тебя есть хотя бы свечи?

Он весело смотрит на меня.

— Я так люблю свечи! — с восторгом говорю ему.

Он молча поворачивает к ближайшей бензоколонке — и, притормозив, выходит. Я сижу одна в полутемном авто и рассматриваю светящуюся панель радио. На меня нападает какое-то веселое безразличие.

На все, что я делаю, у меня есть бесспорное право.

Вскоре он возвращается с тремя упаковками чайных свечей.

Ночь теплая, и мы сидим на террасе. ОН приносит французское шампанское (той же марки, что мы пили на яхте) и два высоких бокала. Я зажигаю свечи и размещаю их по всей длине мраморного парапета. Слегка трепещут язычки пламени. Мы молчим.

Где-то далеко во тьме отбивают полночь.

— Звонит, звонит измены звон, раскачался Альбион, — говорю я.

— Здорово, — улыбается ОН. — А это знаешь?

ОН застенчиво отворачивается и по-французски читает мне какое-то стихотворение Аполлинера:

Потом он читает еще три строфы. Я не понимаю ни слова, но звучит это прекрасно.

До того прекрасно, что я целую его. ОН возвращает мне поцелуй, и мы постепенно раздеваемся.

Утром мы снова отдаемся любви. Потом я жарю ему блины, и мы вместе завтракаем. ОН отвозит меня на работу. На прощание целует меня и обещает до обеда позвонить.

Но не звонит.

Я нервничаю. Беру свой мобильник и иду в туалет. Что делать, ума не приложу. ОТЗОВИСЬ, ПОЖАЛУЙСТА, — пишу я ему во сколько-то минут второго, но телефон продолжает молчать. В половине третьего мобильник наконец звонит. Вмиг я мобилизую всю свою веселость, раскованность и порывистость.

ОЛИВЕР, — сообщает дисплей.

Я чуть колеблюсь, стоит ли вообще принимать разговор, но потом сдаюсь и нажимаю нужную кнопку; подсознательно жду, что Оливер будет кричать на меня, и потому держу трубку подальше от уха.

Но Оливер говорит тихо, я почти не слышу его.

Он просит, чтобы я прислала Ингрид или Губерта за своими вещами.

И тут же отключается.

Прага, 22 мая 2000

Дорогая Лаура!

В воскресенье днем я пошел посмотреть Пражский марафон. Придя поздно, я увидел лишь последних бегунов — тех, кого соревнование застало, очевидно, не в лучшей форме. Кое-кто перешел уже на ходьбу, иные хотя и бежали, но как-то рывками, что выглядело ужасно неестественно (если не знать, каких усилий им это стоило, их бег производил бы комичное впечатление). Я смотрел в их потные, изможденные лица и представлял, что они чувствуют. Ведь им наверняка давно было ясно, что при всем напряжении воли у них уже нет шанса не то что на выигрыш, но даже на достойное место, и все-таки они почему-то, превозмогая себя, тащились к далекой цели… Я не мог ни похлопать им, ни подбодрить их во весь голос (с некоторых пор на публике у меня это не получается), но смею утверждать, что я понимал их более, чем кто-либо из тех немногих оставшихся зрителей, громогласно выражавших свои симпатий (причем с плохо скрываемым превосходством людей, которые в данную минуту чувствуют себя в полном порядке, но на деле не пробежали бы и четверти их трассы…). Поначалу я думал, что прогулка по городу меня немного развеет, но, как оказалось, она меня вконец доконала. Все представилось мне ужасно печальным. В основном еще потому, что я сам отлично знаю, как горька честь побежденного: пот и слезы в конечном счете на вкус одинаковы.