Эдвард Эбби - Костер на горе

Добрались до проселка, устремились к дому; кони заметно оживились. А над головами кипели и густели тучи, застя солнце; громыхало сильнее и сильнее. Стало зябко, я повязал платок на шею, поднял воротник. Капли дождя упали на разогретые камни у дороги, испестрили их темными пятнышками влаги, которые на глазах исчезали бесследно.

Прибавили шагу, гроза подступала. За спиной сверкали молнии, одна так близко, что я вздрогнул, а Голубчик заплясал подо мной словно кольт. Перешли на рысь. Я стоял в стременах и держался рукой за передний торчок седла. Вся боль, которую я ощущал утром, возвратилась ко мне с удвоенной силой. Эх, не оставалось бы еще столько миль до ранчо, до дома!

Неба над нами уже как не бывало, вместо него — низкий потолок из облачной массы, багряной, пухлой, смятенной. Однако на востоке небосвод по-прежнему оставался ясным, и пустыня под ним сверкала от солнечного излучения.

Новый порыв дождя достиг нас, на этот раз капли не исчезали, а множились, сливались одна с другою, пока скалы не заблистали в водяных мундирах. Тут я заметил, что рубаха намокает, и натянул прорезиненное пончо.

Проселком мы спустились к ветряку и коралю, по грязной уже дороге держали путь к дому. Золотистые, ярко освещенные равнины стелились перед нами до Гвадалупских гор, но край этой яркости отступал быстрее нашего продвижения, и вот тучи разверзлись над головой — и хлынул потоп.

Холодный дождь забарабанил по спине, непрерывная струя стекала со шляпы на спину Голубчику. Дорога под его ногами помягчела, раскисла, хлюпала под копытами. Новая моя соломенная шляпа напиталась водой и пропускала ее на голову. Ледяные струйки стекали по шее под рубаху. Чувствовал я себя несчастным — мокрый, озябший, усталый, голодный. Уж ненавистны мне были рокот грома, и молния, ослепительно блещущая над окрестностью, и потемнелая земля.

Но пять минут спустя дождь вмиг прекратился, молнии погасли и гром откатился куда-то в горы. Вновь вышло солнце, паля сквозь прогал в растрепанных облаках. Я снял пончо, повесил шляпу на седельный торчок и стал разминать ее на свой вкус, пока она в таком податливом состоянии.

Близок дом. В миле впереди видны тополя вдоль Саладо, постройки ранчо, красноватые выходы камня за ними. Каждый штрих пейзажа четко смотрелся в косом янтарном предвечернем освещении: я разглядел воронов на деревьях, дедов пикап под навесом, отражение пламенеющего солнца в окнах дома, младших Перальтов, резвящихся под ветряком, собак, отряхивающихся на крыльце, складки и вымоины на глинистом всхолмлении по ту сторону ранчо, сияющие травы — все предметы, поверхности, лики читались строго, и все это венчала триумфальная арка двойной радуги.

...К тому времени, когда я расседлал, вычесал скребницей и накормил лошадей, солнце село. Ноги у меня гудели, колени дрожали, будто у младенца, пока я шел к дому, навстречу обольстительным запахам ужина. Легко было забыть мертвого коня где-то там на холмах, забыть своего Лентяя, гниющего в нежных сумерках, в тех сумерках поют вкруг него птицы, а красные муравьи, жуки б мясные мухи напали на жалкий зловонный труп.

— Да нет! — кричал дедушка. — Застрелили, тебе говорю! Челюсть пробита. Но не наповал убили — бедняга еще несколько часов жил. Старался домой вернуться. Ей-богу, его застрелили! Разрывной пулей, похоже. Там, где она вышла, дыра с мой кулак. — Старик ахнул кулаком по кухонному столу, лампа подпрыгнула, тени очумело забегали по стенам.

Лу не сводил глаз со своей сигареты. Я трудился над письмом родителям — сотворил один абзац и не знал, что бы еще придумать и одновременно не приврать лишку. Поскольку описывать что-либо не хотелось, набросал картинку: я сам на коне, скачу через Белые пески, два грифа вьются надо мной, а над ними зачерненное солнце. Рисовал я без интереса. Больше вслушивался, как гневается дед и как осмотрительно помалкивает Лу Мэки.

— Что они, пробуют спугнуть меня отсюда? — Дедушка жевал погасшую сигару. — Каким надо быть дураком, чтоб надеяться спугнуть меня с моего ранчо, из моего дома!

— Не мечись, Джон, без оглядки,— заговорил осторожно Лу. — Это ты теперь дуришь. Откуда известно, кто убил лошадь. И почему. Может, случайность.

Случайность так случайность, подумалось мне, вот бы и мы этих в джипе прикончили...

— Случайностей кругом избыток,— старик чуть не рычал. — Допустим, случайность, что грузовики сквозь забор ездят. Допустим, лишь случайность, что их ракеты слетают с неба над моей землей и так пугают мою скотину, что потом не сыщешь. Несчастный Элой облазил сегодня весь северо-западный участок и не нашел нигде этих коров.

— На мой взгляд, это случайности,— настаивал Лу. — Подобное с кем только не происходит в наших краях. Кроме того, в армии не бандиты же командуют. Им ни к чему заводить тут врагов себе — им нужно заводить друзей и приобретать авторитет. Де Салиус уже навещал тебя?

Дедушка наклонил бутыль в оплетке, наполнил свой стакан, добавил лед. И угостил тем же Лу.

— Де Салиус? — проворчал старик. — Кто этот Де Салиус?

— Полковник инженерных войск Эверет Стоун Де Салиус. Занимается проблемами недвижимости от имени министерства обороны. — Лу выжал лайм в стакан, бросил туда его корку. — Тебе, Джон, пожалуй, он понравится. Будет приятно с ним встретиться. Ходит в штатском, всегда с портфелем. По правде он юрист, а не инженер. И уж вовсе не похож на военного.

— Я затолкаю ему портфель в глотку, если он явится и будет соваться,— сказал дед. — Ранчо не продается. Да-да, в глотку затолкаю и сверху песку набью.

— Появится он. И понравится тебе. Кстати, сегодня он устраивает неофициальную встречу в здании окружного суда. Конечно, и тебя приглашает. Хочет разъяснить Хагарду, Ризу, Воглину и прочим упрямцам, почему их патриотическим долгом является продать свое имущество за полцены.

— Воглина там не будет. Я знаю про встречу, письмо мне прислали. Но туда не собираюсь.

— Веди себя разумно, Джон.

— Разумно? Это ты называешь — разумно? Слушай, я ни на волос не уступлю этому паскуде.

— Надо бы явиться.

— Не надейся.

— Я схожу. Хочешь, от твоего имени переговорю?

— Давай-давай, если тебе времени не жалко. Скажи им то, что я тебе сказал: ранчо не продается и никогда в продажу не поступит. Раз мой отец отстроил его...

— Отстроил голыми руками. С помощью полудюжины мексиканцев, каждому платя по доллару в день. Пойми, Джон, ты бьешься в каменную стену. Очухайся, с этой публикой лучше иметь дело, пока они настроены дружелюбно. А если устроят отчуждение твоей земли, то не получишь и половины того, что сейчас предлагают.

— Меня это не трогает. Не желаю я этих грязных государственных денег. Желаю лишь, чтоб оставили мое ранчо в покое, дали мне умереть здесь и передать его наследнику.