Адам Торп - Правила перспективы

— Фрау Шенкель, он ведь был психически ненормальным, — сказала Хильде таким тоном, словно ей было неловко. — Потому-то у него и колорит смазанный. В свое время это казалось искусством…

Послышались рыдания. Это рыдал Бендель. Дивный чайный сервиз соскользнул с подноса и разбился.

— Я только хотел на него посмотреть, — всхлипывал он, и слезы текли по грязным щекам, оставляя белые полосы. — А потом будь что будет.

Человек разваливался на глазах. Непонятно, как он вообще мог казаться опасным?

— Ты забрал ее себе, Генрих?

— Нет, Вернер. Нет. Я, может, и смешон, но я не вор. Я, может быть, смешной болван, но я не вульгарный вор вроде фюрера и его дружков-подельников.

Хильде Винкель и фрау Шенкель разинули от изумления рты. Из распухшей губы Хильде снова пошла кровь, капли скатывались из-под неплотно прилегающей марли и падали на подол платья.

— За такие слова вас упекут в лагерь, герр Хоффер, — прошептала она.

— Или застрелят в собственной ванной, — добавил Вернер, сложив руки и отрешенно глядя сверху вниз, как бесстрастное божество.

— Герр Оберст, ребятки из гестапо стреляют в ванных комнатах только людей с положением. Так, по крайней мере, утверждал мой муж.

— Это правда, фрау Шенкель, — Вернер Оберст кивнул, и очки его блеснули. — Герра Хоффера отправят в лагерь.

— Осмелюсь возразить, Вернер, — поднял палец над рамой герр Хоффер. — Брата и невестку герра Пищека застрелили в Штутгарте в ванной — точнее говоря, в ванне.

— Ну и что?

— Не думаю, чтобы учитель арифметики в начальной школе занимал в обществе более высокое положение, чем директор городского музея.

— Они были в ванне вместе? — глаза у Хильде расширились.

— Прости, Генрих, но я думаю, это все-таки будет лагерь, — Вернер поддернул брюки и с кряхтением сел, вмиг превратившись в простого смертного. — Есть в тебе одна черта… даже затрудняюсь ее определить.

— Не расстраивайтесь, герр Хоффер, — проговорила Хильде Винкель. — Вас точно застрелят в ванной. Как нашего соседа доктора Эхтерлинга, у которого была та же самая черта, которую трудно определить. Я называю ее чувством собственного достоинства.

— Благодарю, фрейлейн Винкель.

— Да о чем вы, черт побери, болтаете? — заорал Бендель.

Настроение у герра Хоффера резко улучшилось. Да, достоинство — штука важная, только недооцененная, особенно в наше время! Все, что сейчас нужно, это выхватить у Бенделя этот треклятый автомат, не теряя собственного достоинства. Потому как очень скоро он явно будет нацелен кому-нибудь прямо в лоб, в этом герр Хоффер был совершенно уверен.

— Теперь я понял, что ты имел в виду, — выговорил Бендель, почему-то наставляя на него палец, а не автомат.

— Да ну?

— Когда ты сказал, что картина спрятана, ты имел в виду не то, что она завернута в бурую бумагу, а то, что она убрана подальше, где ее никому не найти.

— Неужели? — спросил Вернер. — Как интересно.

Похожая на игрушку железная рукоятка болталась у Бенделя на животе, ствол покоился на потертом кожаном планшете. Выхватить — раз плюнуть, если бы только не ремень у Бенделя на шее. Может, конечно, лопнет. Или Бендель перехватит автомат и всех застрелит, как застрелил несчастного старенького герра Вольмера. А ведь герр Хоффер так и не решился рассказать остальным про герра Вольмера. Убийство старика не укладывалось в голове. Сюрреализм какой-то. Желтые, кремовые и голубые мазки вангоговской картины. Винсент писал только для него. Винсент был святой. Он умер в нищете. Самое большое богатство — то, которое мы отдаем другим, сказал Марциал. Сквозь тонкую подушку герр Хоффер почувствовал холод каменного пола.

— Что скажешь, Генрих?

— Он прав. Я подменил полотно, Вернер. Хотел спасти его от партийных воров и мародеров.

Опять обстрел. Стены чуть заметно задрожали. Кусочки строительного раствора, будто пальцы по барабану, застучали по туго натянутому белому полотну у ног Бенделя.

— Я не вор, — сказал Бендель. — Я всего-навсего хочу посмотреть на картину. Если ты мне не скажешь, где она, тебе не понравится, что я сделаю.

Он постучал по ручке автомата. Ствол был направлен (наверное, случайно) на Хильде Винкель.

Герр Хоффер подумал о Сабине и своих маленьких дочках. Как быстро они выросли! Как быстро все изменилось! Как это все осмыслить?

— Герр Хоффер, — сказал Бендель. — Перестаньте, наконец, валять дурака.

Вот и пришло время для настоящих поступков, подумалось герру Хофферу. Но у него не хватает храбрости. Он в палате сумасшедшего дома. Он сумасшедший, не осознающий этого в своем безумии, и никакой войны нет. Это санитарки гремят суднами, а он лепечет им про Винсента Ван Гога, и про губу Хильде Винкель, и про штурмфюрера СС Бенделя, и они согласно кивают, и улыбаются, и дают ему снотворную пилюлю. Это ведь Бодлер сказал, что жизнь — дом для умалишенных?

— Живее, черт бы тебя побрал…

— Дайте мне подумать, дорогой друг, — сказал герр Хоффер. — Я думаю. Дайте мне минутку-другую.

Он посмотрел на свои часы, словно назначал себе время. Только что пробило десять. Как быстро пролетел час! Взгляд герра Хоффера почему-то зацепился за сапоги Бенделя. Царапины и маленькие трещинки, словно нанесенные ножом, на кожаных офицерских сапогах были самые настоящие, в них набилась пыль и грязь, на них было жалко смотреть. Это и есть жизнь. Жизнь — это разбитые солдатские сапоги, а не игры ума и тонкости чувств.

— Фрейлейн Винкель, я обещал защитить вас от американцев, — сказал герр Хоффер, — но я и предположить не мог, что придется защищать вас от немцев.

Вернер фыркнул и затряс головой.

— Даю вам ровно одну минуту, — сказал Бендель и шмыгнул носом. Между лбом Хильде и дулом автомата оставалось несколько сантиметров. Она хмурилась, словно не осознавая до конца, что происходит.

— Господи, — вздохнула фрау Шенкель.

Вернер перестал качать головой и сказал:

— Генрих, не будь идиотом.

Глаза у Хильде были неподвижны, как у слепой. На коленях мирно спал кот, подрагивая во сне ушами. Что это — мудрость зверя или непроходимая тупость?

Бендель смотрел на часы и переминался с ноги на ногу. Мягкий отсвет свечи скрадывал поношенность его сапог. Сапоги были сама реальность. Хотя порой герр Хоффер и сны видел донельзя реальные, с массой милых подробностей. Он очень хотел жить и прочувствовать все наяву. А может, и запечатлеть на холсте. Например, эту пару эсэсовских сапог. Загвазданные и разбитые, они все равно прекрасны! Он поднял глаза и посмотрел на девушку, к ее распухшей губе прилип окровавленный кусок марли — в эту минуту она казалась самым очаровательным созданием на свете. Она была уже по другую сторону реальности. Стала иной, неописуемой. Герр Хоффер был потрясен.