Адам Торп - Правила перспективы

Вот и тут прямо как в болоте. Хоть за весла берись, горячая вода течет из поврежденных труб чуть ли не на голову.

Надо работать аккуратно и осторожно, чтобы между потолком и подпорками оставался примерно дюйм.

Старички (пожалуй, за шестьдесят будет) немного запыхались. Один из них, плотник, у которого на ручищах недоставало пальцев, показал себя с самой лучшей стороны. И ведь всего сутки прошли, как мы бомбили и обстреливали вот этих самых людей, подумал Перри. Они были моими врагами. А теперь мы вместе старательно и осторожно трудимся, чтобы восстановить разрушенное. Вот как отныне должен быть устроен мир. Вот как нам всем нужно действовать — аккуратно и старательно. Восстанавливать разрушенное. Доверить созидание добродетельным и мудрым, и с ложью тогда будет покончено.

Только, пожалуй, все равно не узнаешь, что там притаилось за углом и поджидает тебя.

Они поднимали и соединяли балки возле двери, медленно, очень медленно, затаив дыхание, подбивали клинья, мягко по ним постукивали, пока поперечины не касались провисшей штукатурки, осторожно отламывали отставшие куски цемента, касаясь торчащей дранки так нежно, словно зрелый персик снимали с ветки и укладывали в корзину, и, переводя дух, шептали друг другу немецкие и английские слова — а казалось, звучат все языки мира — и с гордостью оглядывали свою простую и великую работу.

— Замечательно, — сказал молодой человек по имени Антон.

— Чистая, на хрен, Библия, — пробормотал Перри. — Даже не по себе. Грядет Потоп, ребята.

Бендель переоделся, снова схватился за автомат и приказал всем опустить руки.

— Вот спасибо, — сказал Вернер.

Картина Пауля Бюрка лежала рядом с герром Хоффером. Он поднял ее и прижал к себе, пытаясь скрыть свой позор.

— Так ты просто хотел взглянуть на картину, а, Бендель?

— Замолчи, — сказал Бендель. — Я слишком измотан, чтобы спорить.

Герр Хоффер представил, как Бендель опустошает замки во Франции и дворцы в Польше, как огромные полотна исчезают в крытых грузовиках. Как это он выразился? Точно целые куски пейзажа, точно саму жизнь грузили в мебельные фургоны. Вот что происходит с талантом — его запихивают в мебельный фургон и увозят, а заправляют всем хамы и воры. Ван Гог исчез, увязанный в тряпье из чехлов с подушек, фрау Шенкель аккуратно перевязала узел бечевкой, а Бендель подпоясал веревкой штаны, принадлежавшие когда-то какому-то крестьянину. Фрау Шенкель передала Бенделю аккуратный сверток узорчатой ткани. Фрау Шенкель все делала на совесть. Даже завидно становилось. Как следует что-нибудь завернуть — нет, на такое герр Хоффер был совершенно не способен. Подарки девочкам на Рождество или на дни рождения, пока бумага не стала дефицитом, упаковывала Сабина. Его милые девочки! Страшная пальба, будто разом забарахлили тысячи моторов, возвестила о возобновлении штурма. Бендель мог в любую минуту перестрелять их всех. Его, герра Хоффера, задачей было не допустить этого. Вот и все, что осталось от его достоинства, — не допустить убийства. Любопытно, а что там в этом месте недалеко от Кракова, куда никому не следует соваться? Массовое захоронение, наверное. Говорят, всех польских офицеров расстреляли. У войны свои законы, Клаузевиц прав, только в обязательном и непреклонном применении самых суровых мер заключается подлинная человечность.

Бендель обвязал сверток ремнями от обмундирования и повесил на плечо. Крестьянин, и с ним все его добро.

— Вы и понятия не имеете, — сказал Бендель голосом участника церемонии вручения наград за достижения в области искусства, — как я рад снова обрести хотя бы одну из своих работ. К тому же это единственный холст, где я изображен за мольбертом.

Недоуменное молчание длилось недолго.

— Вы это о чем? — спросила фрау Шенкель.

— Как только немного стихнет, — продолжал Бендель, — я откланяюсь. Не могу же я рисковать, вдруг снаряд угодит прямо в меня, не правда ли?

— По-моему, он считает, что в предыдущей жизни был Ван Гогом, — проговорил Вернер, оперев голову на руки.

— Да, возможно, — сказал герр Хоффер, надеясь, что Бендель отвлечется и пропустит слова Вернера мимо ушей.

— Что возможно?

— Я о названии картины. Бедный Густав Глатц так и не пришел к определенному заключению, кто там изображен — крестьянин или сам художник. Потом его избили штурмовики и он уже не в состоянии был прийти к определенному заключению относительно чего бы то ни было.

Герр Хоффер хрюкнул, точно удачно пошутил.

— Ну так передайте ему, что я написал себя самого с некоторого расстояния.

— В вас словно две личности. Шуман, да и только.

— В круговорот жизни, — изрек Бендель, — включены сотни тысяч людей. И не только людей, ясное дело. Животных и птиц. Червей.

— Какой ужас, — сказала фрау Шенкель.

Снова повисло смущенное молчание.

— Странно то, что каждый считает, что он непременно был знаменит в прошлой жизни, — сказал Вернер, откашлявшись, — если только он не отвергает с порога саму мысль о реинкарнации. Например, король Генрих Птицелов, Винсент Ван Гог, а отнюдь не какой-нибудь ничтожный безымянный клерк, не говоря уже об упомянутом вами черве.

— Ну и что? — парировал Бендель. — Что в этом странного? Некоторые люди настолько гениальны, что просто не умещаются в одну жизнь, герр Оберст.

— Вот вы, например.

Бендель загадочно улыбнулся. Смотрелся он в штатском странно, точно актер, играющий крестьянина; поношенная голубая кофта была ему маловата.

Он полностью сбрендил, подумал герр Хоффер. Может, и всегда был такой. С ним надо обращаться как с хрупким фарфором.

— Как некий ничем не выдающийся ефрейтор-фронтовик с мозгами свихнувшегося парикмахера, — пояснил Бендель.

— Как кто? — переспросила фрау Шенкель.

Наступило мертвое безмолвие. Повеяло холодом и потемнело. Будь герр Хоффер расположен к мистике, сейчас он бы уверовал в привидения.

— Он очень долго странствовал по неисчислимым темным жизням, — продолжал Бендель, — и сейчас полностью опустошен, его клеточное тело хило и больше ему не нужно. Он будет обходиться без тела, как темный ангел. Я чувствую: тщедушное тело парикмахера мертво…

Хильде Винкель тихонько вздохнула.

— Но даже сейчас, — вещал Бендель, — когда американцы бьют нас числом, темный ангел незаметно входит им в кровь.

Настала продолжительная тишина, даже разрывы снарядов стихли. Пламя свечи задрожало, сплющилось, чтобы потом, вытянувшись, взметнуться вверх. Стены беззвучно затряслись, облака известковой пыли повисли в воздухе. Хильде закашлялась.

Все подняли глаза, будто разгадка была на потолке.

Вернер пошевелился в тени.

— Фюрер хитер и лжет больше, чем остальные, вот и все, — сказал он. — Ради Бога, не делайте из него Люцифера.