Адам Торп - Правила перспективы

— Он не лжет, — возразила фрау Шенкель. — Что угодно, но он не лжет.

Вернер фыркнул.

— Во всяком случае, — продолжала фрау Шенкель, — мы еще возблагодарим его, когда ворвутся азиатские орды. Тогда наши мальчики вновь бросятся в сечу и страшным напряжением всех сил спасут Европу.

— Фрау Шенкель, — устало произнес герр Хоффер, — вы говорите, как радио.

— Мне лучше знать, на что похожи мои слова и на что не похожи, — резко бросила она, повернув к нему пылающее лицо. — Мой дорогой муж был бы сегодня жив и водил бы поезда, если бы у них были носки, какие положено! И мой единственный сын тоже! Мой несравненный Зигги!

— Беда в том, — сказал Бендель, — что еврейские волосы слишком тонкие.

— Я не желаю говорить про евреев, — рассердилась фрау Шенкель.

— Вы же сами заговорили про носки.

— Но не про евреев же.

— Это одно и то же, — объяснил Бендель. — Евреи и носки.

— Что вы, черт побери, имеете в виду?

— Носки для определенной категории служащих. Таких, как машинисты поездов. Исключительно.

— Что исключительно? — грубо спросила фрау Шенкель.

— Изготовленные исключительно из волос евреев.

— Какая ерунда. Как такое можно изготовить? Вот гадость-то. Они же все сальные.

Бендель расхохотался. Герр Хоффер засмеялся тоже, хотя шуточка про носки ему совсем не понравилась. Нашел время паясничать.

— Безотходное производство, понимаете? — проговорил Бендель. — Зола удобряет немецкие поля, волосы согревают ноги наших мальчиков. Только для определенной категории служащих.

Все замолчали. Герра Хоффера снова охватила тревога.

Раздался глубокий дрожащий голос Вернера:

— Что вы видели, герр штурмфюрер Бендель?

Никто не осмелился ничего добавить, ведь из глаз Бенделя, словно из крошечных окон, смотрела смерть.

— Я не сумасшедший, — пробормотал он в конце концов. — В этом вся штука. Если б я сошел с ума, было бы куда легче.

Он поскреб у себя за ухом, точно собака.

— Вроде стихло, — сказал Бендель и уцепился за сверток с картиной. — Попытаю счастья.

Внезапно раздался раскатистый грохот, будто с какой-то полки на небесах посыпалась масса горшков и кастрюлек.

— Еще нет, — констатировал Бендель. — Ничего, скоро затихнет. Обязательно затихнет.

Неловкую тишину нарушал только прерывистый треск пулемётов, совсем не похожий на недавнюю пальбу. Герру Хофферу стало не по себе. С таким же чувством ждешь, когда какой-нибудь зануда покинет, наконец, вечеринку. Только этот зануда был не просто зануда. Он прихватил с собой жемчужину коллекции. Он был в Польше.

— Не веришь мне, да? — осведомился Бендель.

— Насчет чего?

— Насчет того, что я — Винсент.

— Старина, — пробормотал герр Хоффер. — Главное, чтобы ты сам в это верил.

— Дай мне карандаш.

— У меня нет.

— Так найди, — внезапно разъярился Бендель. — И клочок бумаги!

— Вернер!

— Да?

— У тебя в пиджаке лежит блокнот и карандаш.

Вернер даже не пошевелился, в его глазах, устремленных на герра Хоффера, мерцала лютая ненависть. Герр Хоффер не понимал, что происходит. Ведь Вернер наверняка оценил положение. Этот тип их всех перестреляет. Он полоумный. А сейчас самое важное — остаться в живых.

— Передайте их мне, пожалуйста, — попросил герр Хоффер.

— Только верните мне их потом, — сказал Вернер. — Это мой личный дневник.

Личный дневник? Вот уж враки, подумал герр Хоффер. Он ведь нашел блокнот на чердаке.

— Разумеется, — сказал Бендель.

Вернер неохотно полез в карман и вытащил красный блокнот. Бендель выхватил блокнот у него из рук и извлек карандаш из скрепляющей страницы спирали.

— Смотрите, — сказал он.

В поисках чистой странички он быстро перелистал исписанные. Нашел. Положил блокнот на ствол автомата и лизнул кончик карандаша.

— Оливы, — произнес Бендель, глядя на всех исподлобья.

Он сделал несколько неторопливых вдохов, точно индийский йог. Глаза его расширились и подернулись дымкой. Лежащая на блокноте рука вздрогнула и задвигалась. Бендель не смотрел, что делает, он глядел прямо перед собой. У этого человека раздвоение личности, ему бы в лечебницу, где масса свежего воздуха, света и солнца, подумал в ужасе герр Хоффер. У него глаза кокаиниста, хотя какой кокаин в наши дни. Да и психбольниц, где масса свежего воздуха, света и солнца, нет. Карандаш двигался по странице рывками, словно под ударами тока. Герр Хоффер решил было броситься на Бенделя, но трясущаяся, дергающаяся рука заворожила его, лишила сил. В Бенделе точно жило два человека, и его правая рука явно принадлежала кому-то другому.

Герр Хоффер взглянул на Вернера — тот тоже застыл, так и не вынув руку из кармана.

Внезапно тело Бенделя будто судорогой свело.

— Ну вот, — сказал он, улыбаясь, и показал им страничку из блокнота. — Смотрите, я всегда рисую оливы вот так. В виде спиралей. Они ведь закручиваются. То есть оливы растут и закручиваются. Вы только посмотрите на их ветки. Прямо штопор. Может, это из-за ветра, из-за мистраля. Я любил мистраль. Резкий, холодный и чистый, он дует прямо с Альп. Я любил его, как любил жаркое полуденное солнце. У меня была соломенная шляпа, а как же. Иначе я бы обгорел дочерна.

Рисунок изображал деревья на холме. Этакий набросок любителя, решившего запечатлеть живописный уголок. Одно поражало: Бендель рисовал по памяти.

— Понятно, — сказал герр Хоффер. — Достойно внимания.

— Благодарю, — сказал Бендель и снова перевоплотился. Только что он говорил другим, каким-то девчоночьим голосом, немного в нос. А сейчас это был прежний Бендель.

Он принялся перелистывать исписанные страницы.

— Вот оно что, — сказал он. — Личные размышления главного библиотекаря.

— Главного архивариуса и хранителя книг, — поправил Вернер. — А теперь попрошу отдать…

— Никогда бы не подумал, что вы такой, герр Оберст. С философской жилкой. Я на дне глубокого озера с отсеченной головой. Мое обезглавленное тело плавает среди водорослей, от него на поверхность уходит веревка. В один прекрасный день кто-то явится и потянет за веревку. Если выбрать жизнь, всегда есть, ради чего жить. Ну с этим-то я, положим, согласен…

— Верните, — потребовал Вернер, протягивая руку.

— Обождите, — сказал Бендель, переворачивая листочки, — очень уж любопытно. Слушайте все. Нет никакой уверенности, что я живу. Что значит жить? Порой я вижу птиц. Птиц, а? Полагаю, вы, точно, живы, герр Оберст.

Он разразился хохотом. Герру Хофферу тоже сделалось смешно. Потрясающе, только представить себе, как Вернер на чердаке записывает такое.

— Слушайте и вникайте. Это прелестно. Однажды я остановлюсь на цветущем лугу, и ты придешь ко мне, бросишься мне в объятия… О, твои влажные крылья, Вест, как я завидую тебе! Мне бы знать всего Гёте!