Владимир Ионов - Гончарный круг

— Ну вот, дядя Макар, задание выполнено. Гляди, сколько бабок навезли тебе, — сказал он весело и пригляделся к дачницам: нет ли среди них и Аннушки?

— Дак я ведь не тебя посылал, вихрастова, а Василия. И не народ просил с дела срывать, а пособирать Михайловой посуды.

— Э! Кто вас тут поймет! Один одно велит — другой другое. Чего же мне теперь, обратно всех гнать? Они уж вон вытряхиваются из кузова.

Макар проворно достал банку с махоркой, начал крутить цигарку, и стало видно, что его потряхивает ознобом. Кое-как склеил «козью ногу», прикурил, азартно затянулся, поглядел из-под лохматых бровей на приятеля, ткнул его локтем:

— А ты чего расселся-то? Встречай народ-от. К тебе приехали.

Цепляясь за сруб рукой, Михаил Лукич трудно поднялся с камня, сперва медленно, потом скорее пошел к бортовой машине. А перед ней, не зная, что будет дальше и как поступить, выстраивался целый базар баб, стариков, каких-то неведомых Михаилу Лукичу Стретенских дачниц. И каждый что-то держал в руках или перед собой на траве. Господи, да ведь эта-то вот его посудина, вона белый цветок на кашнике. Это ведь, считай, лет десять назад было, когда другой мастер дал ему с полведерка белой глины.

— Авдотья, мать, здорово! Вона, ты еще какая — не видал-то тебя давно. А чего же не варишь-то в ем, али треснул где? — Михаил Лукич взял у грузной старухи широкобокий кашник, щелкнул по нему пальцем. По звону услышал, что цельный горшок, а в печи так и не бывал.

— Да, а чево? Заказала-то не подумамши. На мою ораву и чугуна ведерного мало. Так вот и стоит, как поставила. Бумаги в ем держу всякие: письма батькины, пенсионную книжку, а то дак и деньги спрячу. А ты-то все еще хороший, гляжу. Не хвораешь?

А вот сразу троечка его кринок. Эти в деле давно. Уже черные и матовые — полива стерлась — и как бархатные под рукой, потому что глина давно сжилась с молоком, напиталась жиром, промаслилась.

— Марья, здравствуй, — поприветствовал он хозяйку кринок. — А это кто же с тобой?

— Да Нюренка, дочка Михайлова, неужто не видно?

— Вона што… Поди, замуж скоро собирать.

— Да подумывам…

Он осторожно ступал по лужайке, потому что среди высокой ее травы стояло множество его посуды: и горшки, и кринки, и опарницы, и цветошницы, и кандейки. Подумать только, сколько еще держится в народе его рукоделия! И ведь верно, что вся посуда его, никто не спутал, хотя в домах-то есть всякая. А ему уж и половины не вспомнить, когда чего делал? Вот кандейка стоит. Тоже еще огня не знала. Когда он ее вертел? Ручка плетеная из трех жгутиков… Такие-то он сразу после войны плел.

— А тебя чего-то и не вспомню, чья хоть ты? — спросил он женщину, возле которой увидел кандейку.

— Я Николая Семеныча старшая дочка, Галина.

— Ефремова, што ли?

— По отцу-то Ефремова, а по мужу Афанасьева теперь. Это меня мама послала со всеми. Она болеет сама.

— Вона што,… — проговорил Михаил Лукич. Теперь было понятно, почему кандейка не бывала в деле. Жена нашла Николая после войны в каком-то дальнем госпитале без ноги и руки, привезла домой. Он все прилаживал колоду вместо ноги, а потом просил Макара вытесать из сучка кривулину и пристегнуть ремнями к плечу. Все собирался спровориться посенокосить, кандейку эту вот заказал, а потом оскользнулся в бане да головой об печку наотмашь. И не пригодилась кандейка-то…

Он еще долго бродил между своими изделиями, говорил с мужиками и бабами, внуками и внучатами и ни разу не услышал, не заметил, что рядом кружат Денис и Виктор и беспрестанно журчит камера. До них ли ему теперь, до аппарата ли, если сразу столько лет его жизни сбилось в одну кучу, столько лиц он увидел, столько пережил на маленьком, заросшем ромашками клочке земли.

Когда Михаил Лукич вернулся в избу, Денис с ребятами были уже там. Они, видно, о чем-то говорили с Василием — тот был красный до ушей и повторял тихо и торжественно:

— Это убедительно. Это убедительно. Но это надо было видеть собственными глазами. Только собственными.

Ввалился в дом и Макар. Оглядел всех, щурясь от дыма, который лез ему в глаза. Дым надоел ему. Он бросил цигарку в бадью под умывальником, спросил:

— Дак чего, сперва дело делаем али как?

— Какое у тебя дело-то? — спросил хозяин.

— Да у меня-то чево? Это у тебя с Денисом. Сядешь ты у меня за круг сегодня али уговаривать тебя?

— Дак сесть разве?

— Да уж сделай милость!

— Как, Денис?

— Я готов.

— Ну, дак и я готов теперича. — Михаил Лукич торопливо сел за круг, снял подсечкой старый комок, бросил его в угол. В это время по знаку Дениса «юпитеры» быстро набрали полный свет. Пока они разгорались, старик оттиснул пальцем комок глины, посадил его в центр круга. Только уж когда притиснул его кулаком, подумал, что, может быть, не так чего сделал.

— Не надо было насаживать-то? — спросил у Дениса.

— Насадили — значит, надо было.

— Скажешь, когда начинать-то?

— А вы попробуйте опять не обращать на меня внимания. Делайте свое дело, а я — свое. Макар нам споет чего-нибудь, пока Матрены Ивановны нет. А, Макар? Все и будем при деле.

— С чего бы это я запел-то? Хошь, загадку загадаю?

— Загадывай. — Денис посмотрел в видоискатель: отличный будет кадр!

— Вот, слушай. А ты крути знай!.. Дак вот… Родится, вертится, растет, бесится, помрет — туда и дорога! Это вот одна тебе, а погоди, и другую щас вспомню.

Круг уже шел у Михаила Лукича, глина тянулась под пальцами, образуя утробу, которой надлежит потом стать завязью и плодом в руках мастера. Руки же пока были суетны, они плохо чувствовали глину, видимо, ждали момента, когда им приспеет такая работа, которая сама по себе отодвинет и заботы, и страхи, а станется только плавность рук, их извечная сноровка.

— Первую я почти отгадал, — сказал Денис немного громче, чтобы прикрыть голосом мотор камеры, но Михаил Лукич услышал этот сыплющийся звук (он ждал его!), руки чуть дрогнули, приостановились, но все-таки пошли в дело и даже вроде ровней, чем вначале.

— Ну, дак вторую слушай теперича, — снова заговорил Макар. — Взят от земли, яко Адам; ввержен в пещь огненну, яко три отрока; посажен на колесницу, яко Илия; везен бысть на торжище, яко Иосиф; куплен женою за медницу, поживе тружеником во огне адском и надсадися; облечен бысть в пестрыя ризы и нача второй век житии; по одряхлении же рассыпася, и земля костей его не приемлет. Во, какя загадка-то тебе, парень! — Макар прищурил черный глаз на Дениса, дескать, неужто не отгадает?

— Да, братцы! В одном горшке весь Ветхий завет и Михаил Лукич тут же.

— Ввержен в пещь огненну? — спросил мастер.

— Пожалуй! — согласился Денис.

— А еще облечен бысть в пестрыя ризы, привезенные Савеловым из колхозного очага культуры! — вставил Василий.