Валерий Кормилицын - Излом

Чистый, как в аптеке, – прервав критику, охарактеризовал тару.

Пашка, сидя на скамейке, протыкал ключами пробку:

— Ещё Брежневу ветераны жаловались, что не на всех пробках язычок имеется, так тот, отвинчивая с бутылки по резьбе, размышлял, совсем, мол, наши ветераны избаловались… и зачем им нужен язычок?..

— Кончай базар! А ты чего стоишь? – нетерпеливо начал притопывать Лёша. – Раскладывай продукт. Пьём по старшинству, – дёрнув кадыком, быстро сообщил нам. – Хватит! – остановил наливавшего Пашку. – По половинке для начала… Ну… Вздрогнем! – торжественно поднял стакан. – Давай на массу, – хлопнул им по бутылке и медленно, словно кот, сощурив глаза от удовольствия, стал вытягивать жидкость.

Заев внимательно следил, глотая слюну. Резко выдохнув воздух, Чебышев сморщился, замер на секунду, махая перед носом рукой, затем схватил бутылку с ряженкой, запил и блаженно улыбнулся.

— Господи! Хорошо‑то как! – с чувством воскликнул, усаживаясь на скамейку.

Выпив свою порцию и занюхав хлебом – по принципу «Первую не закусывают», Пашка налил полстакана мне. Я долго примеривался, морщился, отворачивался, наконец, чуть ни глотком, опорожнил содержимое.

— Это по–нашему! – похвалил Чебышев, протягивая кусочек хлеба с плавленым сырком.

Пашка с Лёшей умиротворённо закурили, поделив скамейку, я облокотился на оградку. На душе стало тепло, тихо и ласково. Время от времени с дерева срывался жёлтый или багряный лист и плавно опускался на землю.

— Когда‑нибудь и мы так, – загрустил Чебышев.

— Давай ещё по одной, – предложил Пашка.

— Подожди! Куда гонишь? – Лёша задумчиво глядел вдаль, но вдруг вздрогнул, стряхнув лирическое настроение.

— Менты, что ли? – всполошился Заев.

— Хуже! – расстроился Чебышев. – Гибрид танка с гамадрилом идёт – Большой, значит… а с ним кто?.. – всматривался он.

— Не видишь? Степан Степанович и Гондурас, – обрадовался Пашка.

— Ой–ё-ёй! – застонал наш сэнсэй, – сейчас всё слопают.

— Наоборот. В компании веселее. Выпьем, за жизнь поговорим… – гнул своё Заев.

— Опять сюда припёрлись? – грозно нахмурившись, Чебышев смотрел на пришедших.

Его бородавка искала в карманах пистолет.

— Никто твою купчиху не отнимет, – забасил Большой. – Нам стакан нужен.

— Свой иметь надо, – заскаредничал Лёша.

— Будете на паритетных началах? – щёлкая по кадыку, предложил Пашка, чуть не уложив Чебышева в обморок.

— Ты с ума сош–ш-шёл, – зашипел тот, пряча бутылку под лавку, – может, у них одна на троих.

— А сколько у вас, вон чё, вон чё? – поинтересовался Степан Степанович.

— Полторы осталось, – похвалился Лёша.

— Ну и какая ты нам компания?! – всколыхнул животом Гондурас. – У нас по белой на нос, правда, закусона маловато, – плотоядно посмотрел на скамейку со снедью.

Чебышев автоматически накрыл ладонью банку со скумбрией.

— Думайте, мужики, думайте… – удаляясь за дерево, подначил Заев.

— Ладно! – согласился Гондурас, стараясь рассмотреть, что у Чебышева под ладонью. – Не из горла же нам пить.

Три непочатые бутылки, поставленные в ряд, как бальзам на раны подействовали на Лёшину душу, полностью изменив его мировоззрение:

— Ну раз вы без стакана… располагайтесь… что ж поделаешь… – дал согласие.

— Зловещий альянс заключён! – вышел из‑за дерева Пашка, всё утро читавший статьи из газеты «Правда».

Примерно через час, стряхнув крошки с брюк и поставив пустую бутылку под лавку, я внёс предложение дать стакану отдохнуть, а то, бедный, ноги сбил, по кругу бегая.

— Ничего с ним не случится, – ответил Степан Степанович, растягивая слова, – он, вон чё, вон чё, тренированный.

— Не отвлекайся! – тормошил Пашку Чебышев. – Давай вместе: – Кто‑то с кем‑то сделал что‑то, ой–ё-ё–ё-ей!

— Тихо! Тихо! – урезонивал их Гондурас. – Человека испугали.

Невдалеке, с опаской косясь в нашу сторону, с рыжим сеттером на поводке, прихрамывая, шла маленькая горбунья. Сеттер, виляя хвостом, с обожанием глядел на хозяйку – для него она была самая красивая, самая добрая.

— С собаками, вон чё, вон чё, по кладбищу шляются…

— Тебе только бухать здесь можно! – разозлился Гондурас. – Ты знаешь, что для неё эта собака?.. А ходит она к матери. Одна осталась. Ни родни, никого нет… До чего же страшно остаться совсем одному, – передёрнул плечами он.

Тоскливая горбатая фигурка точно призрак исчезла среди могил.

— Ерунда! – смачно произнёс Гондурас. – Всё ерунда и суета сует…

Это место всех сравняет и примирит. Всё забывается. Их забыли, – обвёл он рукой пространство, – и нас забудут… Память коротка. Дети помнят, да внуки немножко, и всё… Был ли ты, нет ли; хороший был или плохой – какая разница…

— Как выпьет, – толкнул меня локтем большой, – потерянный какой‑то делается, вот и несёт чёрт те что.

— А что, не так? – услышал его слова Гондурас. – Здесь вот купчиха лежит. Когда‑то мужики за честь почли бы в её обществе побыть, ловили взгляд, любовались пышным телом, а кто её помнит сейчас, кроме этого дерева, посаженного в день похорон?

— Ба–а! – удивился Пашка. – Гондурасский народный поэт!..

— В каждом человеке дремлет поэт, только не во всех просыпается, – смуглая рука, чуть подрагивая, взяла стакан.

— Правильно! – поддержал Пашка. – А то разбазарились не по делу.

Выпитое начинало разбирать. Компания разбилась на пары. Пашка и Чебышев, обнявшись, шёпотом пели куплеты из пионерского детства. Особенно им пришлись по вкусу две песни: «Орлёнок–орлёнок» и «Взвейтесь кострами, синие ночи!».

— Слова Каина, музыка Сальери, – произнёс я, чтобы утешить рыдающего Заева, с чувством распевающего о высоко залетевшем орлёнке, которого враги называли орлом.

На меня они, разумеется, внимания не обратили.

Большой и Степан Степанович мирно курили, доброжелательно поглядывая в сторону почившего алкаша.

— Давайте как следует познакомимся, – подошёл ко мне Гондурас.

— Сергей, – отрекомендовался я.

— Очень приятно, – протянул он руку, – Семён Васильевич. Пойдёмте, Серёжа, сядем вон на ту скамеечку – в ногах правды нет. Какое у вас образование, если не секрет?

— Среднее.

— То есть читать умеете, а писать нет?!

Я хохотнул на его шутку.

— Даже считать до ста умею, так как на третьем курсе университет бросил. На истфаке учился.

— Зря! – отреагировал Семён Васильевич.

— Да знаете, женился, а учился на вечернем, вот дело и не пошло.

— А я учитель, однако работаю на заводе.

Увидев мой вопросительный взгляд, продолжил немного заикаясь:

— Да–да, юноша. Из военного училища и филфака университета выбрал последнее. «Ну что училище?.. – думал я. – И с девушкой поговорить не о чем». А после университета сколько о литературе знать буду, о писателях. Стану интересным собеседником, – перевёл он дыхание. – Однако всё оказалось иначе. От звёздочек на погонах девушки дуреют – как же, душечка военный, а узнав, что я учитель литературы, разочаровываются. Парадокс! Но жениться – всё же женился. Жена тоже педагог. Дети пошли. У меня ведь трое! – похвалился он. – Потом маму парализовало, она с нами жила, и жена стала часто болеть.