Валерий Кормилицын - Излом

— Эх и суки эти демократы, – встрял дедок, вот до чего Расею довели… А то плохо нам раньше жилось, так нет, им с привилегиями захотелось побороться. Я всю войну прошёл, персональный пенсионер был, теперь на хлеб с трудом набираю. «Вы работать не хотите!» – кого‑то передразнил он. – Ага! За бесплатно… И то работаем. Моя дочка год уже денег не видит. Сначала Гайдарка вклады отнял, затем Чубайс все заводы, что мы после войны восстановили и на которых всю жизнь проработали, директорам подарил да бандитам.

Не дослушав, тихонько покинул булочную, потому что одет был роскошно, как бандит…

В начале зимы от меня ушла жена. Перебралась в старый дом в Глеб–овраге.

Я даже поразился, как мне стало от этого плохо, хотя давно считал, что разлюбил её. Не любил, но привык! Привык, как к воздуху.

«Любовь проходит, а привычка остаётся, – думал я. – Разве можно жить без воздуха?»

Несколько раз приезжал к ней, просил вернуться обратно, но она не хотела даже говорить на эту тему.

— Возьми тогда хоть шубы, плащи, платья и драгоценности, – предлагал ей.

— Мне от тебя ничего не нужно, – отвечала она. – Если бросишь свою корпорацию, тогда приходи. Как ты не поймёшь, что нашего сына убили деньги.

«Вот те раз… Как же я брошу своё дело? Это моя жизнь. И при чём тут деньги? Сына убили чёрные и русские мафиозы».

Семнадцатого декабря она устроилась на работу. Число запомнил потому, что в этот день Англия и США нанесли воздушный удар по Ираку.

На заводе, где услышал об этом, люди поддерживали Ирак и осуждали Америку и её президента. Большой полностью разжижил мои мозги бомбардировкой, словно бомба попала в его прибор, и он не мог сдать изделие контролёру. Я даже стал размышлять. не отправить ли его по среднесдельной в Ирак добровольцем: «Если американский лётчик увидит в прицел его рожу, то точно потеряет сознание и разобъётся, — по дороге домой пытался развеселить себя, — а если даже и не разобьётся, то в дальнейшем руки станут трястись как у Микиса. так что в цель вряд ли попадёт»…

Никогда ещё у меня не было столь грустного Нового года.

Перед праздником встретил лучшего друга Дениса и долго вспоминал с ним их школьные годы.

Новый год встречал один и всю ночь, до утра, крутил по магнитофону «Белую реку» Шевчука – любимую песню моего сына.

В феврале из Москвы приехал Валерий и зашёл ко мне. Жил я опять в трёхкомнатной квартире – чего одному в особняке‑то делать…

Мыслями он весь был в политике и партийных заботах, даже наш развод не произвёл на него впечатления. До самого сна ругал всех и вся. Начал с политэмигранта Собчака, пригласившего защищать свою честь и достоинство адвоката Якубовского, недавно вышедшего из тюрьмы за воровство из музея. Затем перешёл к конституционному суду:

— Два десятка пердунов, забывших о женах, так как спят в обнимку с конституцией, решают вопросы, которые следует выносить на референдум, например, практически отменили смертную казнь. Конституционный суд является самым неконституционным органом Российской Федерации, потому что по некоторым вопросам ставит себя выше президента и Думы.

— Ну да! – поддакивал ему, хотя мне было наплевать на этот самый суд, а хотелось просто общения. – Вспомни решение суда платить прежде налоги, а потом зарплату… насколько знаю, директора по году не дают деньги рабочим, ссылаясь на судебную рекомендацию.

— Так все прокурорские работники больны глаукомой. Никаких нарушений не видят… Что зарплату годами не дают – не видят, что деньги миллиардами за рубеж вывозят – не видят, что разворовываются бюджетные средства – не видят …А болезнь проходит у них, если кто заденет жидов, или потребует свою зарплату и не так акцию протеста проведёт… Тут уж прокуратура начеку.!

«Чёрт возьми! – думал я, когда Валерий уехал. – Из всех, кого я раньше любил, со мной остался один только леший!»

В начале апреля, чтобы развеять тоску, надумал посетить завод, где выслушал протест Большого против подачи информации о войне в некогда «братской Югославии» средствами массового оболванивания.

— Показывают, козлы, не как бомбят и убивают сербов, а как мучаются «бедные» албанцы, покинувшие Косово. Уверен, что существуй наше телевидение во время Отечественной войны, оно крупным планом демонстрировало бы бедных и разнесчастных немецких детишек, оставшихся без папы–гитлеровца, которого уничтожили белорусские партизаны, но проигнорировало бы тот факт, что этот самый папа–фриц принимал участие в расстреле мирных жителей белорусской деревни и жёг их дома…

Я полностью поддержал его.

Побеседовав таким образом, и чуть отвлекшись от личных проблем, я направился в строящийся «Лас–Вегас», по пути рассуждая о том, что у меня сейчас своя война…

— Летом несколько сооружений сдадим под ключ, – доложил Вован, когда я проводил ревизию объекта, – и можно начинать эксплуатацию.

«Вот сюда‑то потом и приглашу Кабанченко с одним из депутатов, – размышлял, въезжая в город после проведённой инспекции. – Если когда‑то назвал концерн «32», подразумевая полный рот зубов, дабы грызть конкурентов, то теперь знаю, что это – тридцать два клыка!»

Неожиданно на серой девятиэтажке под самым козырьком крыши прочёл неровные крупные буквы, выведенные рукой влюблённого строителя: «Аленка – незабудка моя!»

Несколько букв были бледнее других – видно, начальник жека приказал стереть надпись.

«Непорядок! Дом – это не газета, а среда обитания», – рассуждал он.

На сердце чуть–чуть потеплело, и я вспомнил, что сейчас весна.

— Притормози‑ка, – велел водителю и ещё раз прочёл надпись: «Аленка – незабудка моя!».

А люди вокруг спешили по делам и глядели под ноги.

— В Глеб–овраг к старому дому! – приказал шофёру.

Смеркалось. Накрапывал дождь. Здесь, как всегда, было тихо и сонно… Внизу взлаивали собаки и нервно орали мартовские коты, а за спиной шумел и кипел огнями и жизнью город.

«Я должен сделать свой выбор…

Там, внизу, спокойная жизнь и воспоминания…

Здесь, наверху, сладкая месть и будущее…

Там женщина, которую когда‑то любил…

Здесь – власть и деньги…

Когда последний раз встречались, она сказала, что будет терпеливо нести по жизни свой крест, что всех простила, что будет молиться за меня и сына. А я не стану терпеть! Я не знаю, что такое терпение – сила или слабость? Но знаю, что не хочу терпеть! И не могу простить!

Каждый выбирает свою дорогу сам!» – глядел на маленький дом внизу и на видневшиеся отсюда окна моего офиса в здании банка.

«Я должен быть жесток!!!»

Из‑за угла корпуса института вышла горбунья, которую встречал когда‑то на кладбище, и направилась в мою сторону. Рядом с ней тихонько плелась старая собака.