Антон Тарасов - Подводные камни

Андрей был невозмутим, натягивал пальто.

— Чернь, просто чернь, — бросил он.

— Как вы можете, месье Андрей? — Панина испугалась и говорила с трудом, — Машенька, посмотри на этого изверга!

— Прощайте, — Андрей дернул дверь, повернул ручку, в голову ударил морозный воздух, который хотелось вдыхать полной грудью, чтобы освободиться от того груза, который был нанизан на стержень души атмосферой дома Паниной, ее персоной.

В полной темноте он зашагал, напрягая память и вспоминая дорогу, обратно, по направлению к Невскому. Откуда-то справа, из-за ровных рядов домов, прорвался звук паровозного свистка — Николаевский вокзал был совсем рядом. В кабаке все еще было шумно. В маленьком окне мелькали фигуры. Андрей вошел внутрь. После роскоши особняка Велицких бросилась в глаза убогая обстановка и немногочисленная публика, ничего общего не имевшая с той, с которой привык общаться Андрей. Стояла страшная вонь.

— Барин, дай копеечку, — к ногам Андрея бросился грязный мужик с длинной бородой, одетый в такие лохмотья, что трудно было понять, какой предмет гардероба в прошлом они собой представляли.

Андрей молчал, старался никого не замечать. После первого же стакана ему померещилось на миг, что там, в уголке, у окна сидит Татьяна, посмеивается и кутается от холода в свой длинный шерстяной платок, доставшийся от матери. Андрей взмахнул рукой. Второй стакан водки обжег горло. У стены сильно коптила толстая свеча. Образ сестры на этот раз навеяло Андрею дрожание и подергивание ее пламени.

«Что она мне сделает? Да отец ей просто не поверит, мало ли о чем сплетничают бабы, выдумывают небылицы», — подумал Андрей и снова взмахнул рукой.

Он выгреб из кармана горсть мелочи и высыпал прямо на грязный стол, за которым сидел. Монеты зазвенели, несколько покатилось и упало на пол. Выходя, Андрей зачем-то погрозил кулаком тому мужику, что просил у него на выпивку, мол, ты еще посмотришь, какой я.

Покачиваясь и с трудом переставляя ноги, Андрей плелся к Невскому, к «першпективе», что издалека видна была благодаря ровному свету фонарей. Сознание перемешивало мысли, картины, какие-то обрывки фраз, переставляло и перекладывало их как игральные карты.

«Деньги взять у отца. А Таньке он говорит: «Что изволите?». У меня бы спросил. Нет, к Велицким с пустыми карманами являться нельзя. Выиграл он в карты, видите ли, потащил в богадельню мадам Паниной. Видел я эту мадам и ее дочь, да глаза бы мои не глядели. Это ты виновата! Слабовольный я, что вчера позволил ей насмехнуться над собой, своей слабостью. Видите ли, выпить мне нельзя. Так! Как я мог забыть! Отец ей дает почти столько же денег, сколько и мне. Так вот что ты хранишь в этой шкатулке. Безвкусица. А еще повторяешь: «Не трогай, это мамина шкатулка». Как бы не так! Ты у меня дождешься. Я ничего тебе не сделал, но сделаю, определенно! Ты не смеешь смеяться над моими слабостями. Я силен, еще как силен. А ты все подмигиваешь мне, нарываешься, испытываешь терпение. Да мужчина я или нет! Сильный, уверенный, надежда отца».

Несмотря на поздний час, на Невском сновали извозчики, лошади тяжело дышали, выдыхая клубы пара.

«Такое раздолье, дышать свободою можно, вот же она вокруг, сколько хочешь, бери. А там — дома отец со своими вопросами, сестрица с ее вопрошающим взглядом и жеманным уловками. Так и пытается меня свести с ума, выставить слабым, безвольным. А я не таков! И Велицкий, плут, считал меня ниже себя, чувствовал свое превосходство. Уже не чувствует. Как это было нелепо! Почему я до сего момента терпел? И как…»

— Смотри, куда прешь! Ишь, нашелся! — извозчик одернул лошадь, посмотрел на шатающегося Андрея и перекрестился.

До дома оставалось немного. Иногда Андрей оборачивался — ему чудилось, будто собственная тень покачивается, и это не тень, а его сестра что-то шепчет и качает головой. Андрея немного тошнило.

«Слабовольный, значит? Значит, слабостей быть вообще не может? Не верю, не верю тебе! И отец не поверит. Не придумывай, не воображай ничего. Ты — моя. Думаешь, я, терпя все это, буду сходить с ума и молчать, выставлять себя недалеким, слушаться тебя, чтобы не выводить из себя отца? Нет, поверь, этому нужно положить конец!»

У каждого из нас случаются временные помутнения рассудка: все будто бы оборачивается против нас и после какого-то неприятного случая, мелочной ссоры, не заслуживающей внимания, мы на несколько секунд вскипаем, даем волю эмоциям, даем отдохнуть разуму. Это похоже на песочные часы. Если их перевернуть, они суетливо, но неизбежно начнут отсчитывать песчинки и, в конце концов, отсчитают их до последней. И не успокоятся, покуда все песчинки не окажутся в нижней чаше. Но не переверни мы их, не выведи из равновесия — не были бы они песочными часами и часами вообще. Была бы бесполезная, никому не нужная штуковина, пылящаяся без дела на полке. Так и мы были бы совершенно незаметными, нижайшими и такими же бесполезными без своих эмоций, их всплесков и столь же стремительных успокоений. И снова эмоций. И следующих за ними успокоений.

На этом пути встречаются препятствия, коих не бывает на пути песчинок в часах из верхней чаши в нижнюю. Разве что, если какая-нибудь песчинка столкнется с другой, и они ровными, отполированными природой гранями сомкнутся и перекроют узкую часть, через которую стремится поток песка. Но и тогда любое колебание восстановит справедливость — и можно надеяться, что эти две неравнодушные друг к другу песчинки навсегда потеряются среди множества себе подобных.

Человеку преодолевать препятствия на пути приходится несравнимо чаще: справляться с эмоциями, несмотря ни на что, делать выводы, избегать препятствия, натыкаться на них и все равно делать выводы и справляться. Андрей вдруг решил, что не он должен обходить препятствия, а препятствия его. Видя, насколько легко живется Велицкому, насколько волен он делать то, что заблагорассудится именно ему, а не кому-то еще, Андрей начал завидовать, затем стыдиться, что завидует, а далее и вовсе перестал понимать, куда и как двигаться дальше. Если бы это была песчинка в песочных часах, то она, если и задержалась бы в сужении между двумя часами, то все равно бы упала вниз. А Андрей вдруг стал песчинкой наоборот и захотел вернуться назад, наверх, дабы с тех самых высот наблюдать, как все катятся вниз, а он, гордо, не прилагая сил, этому сопротивляется.

Павел Ильич, его взвешенность и рассудительность, как и праздность Велицкого, не давали покоя Андрею. Он тщетно пытался понять их природу, угадать, когда эти качества будут пущены в дело, на преодоление какой-то неурядицы, того самого препятствия на пути нормального, естественного следования событий. Вино ничего не упрощало, вернее, это упрощение было мнимое, сиюминутное, оно исчезало сразу, как начинала болеть голова, и пропадало желание веселиться и вспоминать, что же было вчера, пару часов, час, минуты тому назад.