Антун Шолян - Гавань

Среди причин были, конечно, совсем ясные и вполне объяснимые, как, например, зов молодого тела: в этой мурвицкой пустыне, в уже подзатянувшемся ряской болотце его сексуальности — вероятно, он ее еще не утратил полностью? — инженер, который ранее был не бог весть какого высокого о себе мнения, ощутил, как воспряла его мужская сила. Викица пробудила ее дремавшие источники, открыла ее возможности своим горячим шепотом, расшевелила шрапнелью пальцев, словно дрессировщик, муштрующий чистокровных арабских коней, не говоря уже о сложной технике любви, которой она в совершенстве владела. Она была молода, у нее не было предрассудков, она была просто создана для любви.

Увлечение Викицей объяснялось и другими причинами, которые инженер сознавал менее ясно. Она словно бы явилась для него замочной скважиной, через которую он смог приобщиться к ранее неизвестной ему, неизведанной жизни. Теоретически он знал, что существует бунт и протест, но его поразило полное пренебрежение к принятым нормам. Он знал, что такое эгоизм, но его сбило с толку абсолютное равнодушие. Он мог представить себе жертву, но ему недоступно было глубокое безразличие к себе и другим. Он и сам презирал свою предусмотрительность, на которую Викица ему часто указывала, но его пугало, что она совершенно не заботится о будущем.

В поведении Викицы не было намеренной аффектации, просто она так жила, так существовала. Праздный цинизм ее кафанской компании, презрение к «дружбе» и подобным патетическим бессмыслицам, пустое транжирение времени, упоение низкопробной роскошью, мимолетными утехами, всеми примитивными и доступными развлечениями, мечта о карьере и молниеносном успехе в делах, которые она сама ни во что не ставила. Циничный дурман дешевых иллюзий, поставляемых увеселительной индустрией, которые принято презирать, ибо мы люди разумные и прекрасно понимаем, что к чему, но в то же время к ним тянемся, потому что они сулят легкую наживу, быстрое приобретение вещей, которые надо иметь и которые, по правде говоря, нам вовсе не нужны. Иллюзии, якобы указывающие наиболее легкий путь к какой-то независимости, к тому, чтобы стать чем-то, некой особой, чтобы не потерять себя в этой массовой, бессмысленной и обезличенной жизни. Ведь надо все-таки что-то сделать с собой, правда, если и так все идет к чертовой матери…

О существовании подобных настроений инженер и раньше догадывался, но знал о них как бы издалека, понаслышке; он не представлял все это реально. Викица открыла ему особый мир, в совершенстве овладевший самыми вульгарными и дешевыми средствами самообмана. Какая-то болезненная опустошенность его прошлой жизни обусловила жажду именно такого мира. Он хотел обрести пространство, «в котором возможно парить». В котором не признают ни ложных, ни истинных ценностей. Где человек значителен сам по себе, а не по занимаемому им положению, где ничего не значит распределение сил и фигур на общественной доске. Где, правда, жить опасно, но зато все позволено.

В конце концов существовали и причины, о которых инженер не помышлял или в которых не хотел признаться даже себе самому. Совершенно ясно, что великие надежды, которые вдохновляли его в начале строительства, теперь, при столкновении с реальностью, понемногу меркли. Вера в стройку как символ его мечты все больше отступала на второй план перед грязной во всех смыслах работой, а надежда, что строительство разбудит его собственные дремлющие жизненные силы, оборотилась явным обманом.

Боясь оказаться на краю пропасти, он приписывал свое разочарование минутной слабости, депрессии и романтической хрупкости своей натуры, которую Магда умела так ловко ранить, своей неспособности переварить уроки реальной жизни. Он еще не хотел признаться самому себе, что Викица, словно чернильная клякса, заполнила пробел, оставленный утраченной мечтой о гавани, когда схлынула волна надежды на возрождение.

В конце концов, может быть, Слободан — если мы смеем судить объективно, то есть судить о чем-то, о чем не имеем понятия, — не был уж так предусмотрителен и осторожен, как сам полагал и в чем его иногда упрекала Викица. Если вначале он играл ва-банк, ставя все свои надежды на гавань, теперь, когда ставка постепенно ускользала, он незаметно переместил свой сентиментальный капитал и снова поставил его ва-банк, но уже на Викицу.

Ее вначале согнула эта тяжесть; а он вполне резонно не раз усомнился — выдержит ли Викица. Но она была молода, привлекательна и в первый момент выдержала. Ища опоры, он навалился на нее всей своей тяжестью. Никто не спрашивал себя, сколько это продлится. Было ясно — игра, которую они затеяли, только началась, шарик неумолимо покатился. Каждый день, нередко еще до конца работы, инженер сломя голову бросался к Викице, а она его поджидала с возрастающим нетерпением. Они все меньше могли выдержать друг без друга.

Инженер стал даже пренебрегать своей работой. Люди уже открыто судили и рядили о них. Впрочем, других сюжетов для сплетен в городке не было. Слободан и Викица теперь по нескольку раз в сутки занимались любовью: в гостинице, где придется — по оврагам, под деревьями, на пляже среди камней. Каждая неудача в любви повергала их в ярость — будто только телесная гармония помогала им выносить жизнь и друг друга.

После лихорадочного, безудержного секса, в который они вкладывали все силы, все, что знают и умеют, они часами сидели в пустом номере, не прикасаясь один к другому и не разговаривая, тупо тянули коньяк, а потом, после ужина, устраивались за столиком у Катины и на глазах у всех беззастенчиво целовались, едва дожидаясь минуты, когда смогут идти в постель.

Наутро пробуждались поздно, отупевшие, с тяжелой головой; инженер опаздывал на работу, Викица забывала ночью вернуться домой, как между ними вначале было условлено: отчасти, чтоб не вызывать лишних толков, на которые, правда, они вскоре перестали обращать внимание, отчасти из-за старого Дуяма, который теперь не выходил из дома и томился, сидя или лежа на кровати со своей собакой и с ружьем в руках. Викице надо было кормить и старого маразматика, и его шелудивого пса.

Обычно они сидели у Катины до поздней ночи, когда уже все, даже самые горькие пьяницы покидали корчму. Катина закрывала заведение и отправлялась спать, милостиво оставив им последнюю бутылку коньяка. Они сидели под платаном, в неоновом свете будто два привидения. Чередуя лихорадочные нежности с полными отчаянья исповедями. Испытывая стены своей тюрьмы.

— С возрастом приходишь к убеждению, — изливал душу Слободан, — что мир, к которому ты стремился, от тебя ускользнул, жизнь, о которой мечтал, не состоялась. Заблуждение глупой юности, будто свою жизнь ты можешь менять как хочешь. Заблуждение, будто мы с тобой можем повлиять на то, что с нами дальше будет. Что можем не только уповать и просить, но и бороться.