Сергей Залыгин - Тропы Алтая

Один раз зашли далеко на запад, стала видна полоска тракта, рассекающая горы, и тут Рязанцев вспомнил о Елене Семеновне Парамоновой — жене директора маралосовхоза.

Теперь Парамонов был уже бывшим директором.

Недавно где-то в этих же местах отряд ехал по тракту, и, когда миновали небольшое село, решили покрепче закусить в чайной.

— Стоп у ресторации! — крикнул Вершинин-старший Владимирогорскому.

Остановились. Но тут встретили объявление: «Столовая закрыта на обед». Ждать не стали, и только тронулись дальше, как Рязанцева кто-то окликнул.

Это был Парамонов — в потертом кожаном пальто, в новенькой зеленой фуражке военного образца. Он стоял на подножке грузовика и, должно быть, отдавал какие-то распоряжения шоферу. Грузовик был заполнен домашним скарбом.

Там были стол, буфет, стулья — все те вещи, которые так сияли необыкновенной чистотой в доме Елены Семеновны.

— С повышением, Алексей Петрович? — догадалел Рязанцев.

— А как же! В город! И квартира готова, и вообще все!

— Елена Семеновна где же?

— Уже на месте! — и помахал фуражкой.

— Где?

— На месте…

— Передавайте привет… Скажите, Рязанцев желает ей и в самом деле быть на своем месте… Хочет, чтобы так и было!

— Передам. Обязательно.

С вертолета все нынешние земные встречи с людьми вдруг показались Рязанцеву немного чужими, не совсем его собственными, а чьими-то еще. И только одна встреча с Полиной чем дальше, тем все яснее ему вспоминалась — первая встреча с нею в лагере, неожиданное ее появление, а потом — этот голос у костра: «А знаешь ли, Ника…» И не вопрос и не ответ. И все, и ничего… Всякий раз что-то новое — и повторение, повторение…

В последний день полетов должно было открыться Телецкое озеро.

Он ждал его, и оно открылось между двумя вершинами своим противоположным восточным берегом, скалистым и отвесным, и еще — узенькой полоской воды цвета сизого голубиного крыла, только прозрачного и с легкой прозеленью, отраженной из глубины и едва мерцающей на поверхности.

Вершины медленно, едва не касаясь вертолета, проплыли под ним, а тогда озеро предстало все — заключенное в отвесных скалах. Выше скалистые берега переходили в более пологие склоны, там и здесь, местами гуще, а местами реже, по этим склонам к озеру приближался лес, почти повсюду хвойный и только кое-где лиственный, пожелтевший и еще — с красными пятнами не то осины, не то боярышника, а в складках между гор лежал снег, и снежные пятна соединялись с озером тонкими белыми нитями — это были струи водопадов, казавшихся совершенно неподвижными…

Но ни вершины, ни снега, ни даже облака — ничто не отражалось в гладкой поверхности озера. Оно будто тлело в глубине своей зеленоватым огнем, и, неяркие, временами чуть синеющие, эти огни тотчас вспыхивали повсюду, где едва-едва проступало очертание скалы, отражение снежного пятна или облака, и отражение это, еще не успев возникнуть, уже исчезало.

Таким было в этот день Телецкое озеро.

Четыре-пять километров в ширину и в длину семьдесят километров отвесных скал с той и другой стороны, вытянутых почти строго по меридиану, а между скалами впаян как бы огромный и прозрачный камень, мерцающий холодным светом.

Озеро существовало в мире будто само по себе, от всего замкнутое, ничто не отражающее — только свою бездонную глубину.

И Рязанцев смотрел и смотрел вниз, не видя больше далей, покуда впереди, на северной оконечности озера, там, где оно круто поворачивало на запад, не показалось несколько домиков, один среди них, кажется, двухэтажный, а на берегу — причал с ярко-белым катером и такой же моторной лодкой… Яйлю — поселок заповедника, территория которого простиралась по восточному берегу озера до самых истоков Чулышмана.

Тут, в виду Яйлю, развернулись и круто пошли на запад, даже на юго-запад, но ни лиственная чернь, ни густые, лишь кое-где пораженные гарью кедрачи не могли заслонить только что виденную картину озера, которую все яснее, все отчетливее, как бы приближаясь к чему-то не до конца увиденному, восстанавливала память.

И только спустя час, может быть больше, заметили, как небо почти в том самом направлении, в котором двигался вертолет, стало синеть, словно и там возникала густая, почти твердая вода озера… Сначала это все-таки была небесная синева, прозрачная и легкая, но уже вскоре она отяжелела и громадный кусок неба опустился под этой тяжестью вниз, придавил землю и, не вмещаясь на западе, стал раздвигаться и в стороны и вверх, приподнимая над собою голубой небосвод.

Потом запад стал уже мертвенно-синим, и эта тяжкая синева все быстрее двигалась навстречу солнцу, солнце же доверчиво плыло навстречу ей, а как только они соприкоснулись — все в мгновение изменилось на земле: лес перестал быть зеленым, он стал таким же синим, как небо, еще темнее; воздух как бы исчез, в промежутке между землей и небом возникла пустота, сквозь которую отчетливо проступили острые скалы, еще недавно казавшиеся плавными и округлыми, ущелья и глубокие складки между гор, терявшиеся в сумраке, вдруг стали светлее, чем окружающий их лес, они как будто вывернулись наружу. Ручьи побелели…

Пилот обернулся и сказал:

— Да…

На его почти мальчишеском лице было то выражение полного спокойствия, которое никого не могло обмануть. Он повторил свое «да…» еще раз, выжал рычаг и, развернув машину влево, на юг, пояснил через плечо:

— Драпаем!

Мотор и винт над головой ревели, машина, содрогаясь, стала зарываться носом вниз, словно на волнах, и Рязанцев понял, что пилот до предела вывернул лопасти винта, они вращались теперь, загребая воздух, словно весла. Машина шла на предельной скорости…

Совсем близко были верхушки деревьев, но от этой близости земля не становилась доступнее.

Сверкнули молнии…

Сначала Рязанцев не понял, что это они, что они совсем близко, потом заметил, как что-то вспыхнуло не над ним, а под ним внизу и вправо, а что-то осветило каменистую вершину, как освещает иногда внезапно вспыхнувшее пламя костра не самые нижние ветви деревьев, а их маковки. Но костер, разгораясь, освещает все снизу доверху ярче и ярче, а эти вспышки потухли сразу же, и темнота справа стала гуще, а светлый восток отодвинулся еще дальше.

Рязанцев смотрел на землю… Хотел узнать и такую правду о земле — о том, какой она может быть чуждой и нежилой, хотел пережить внезапную смену необычайных картин. Географ должен был знать о земле все, так же как врач знает организм человека и тогда, когда организм здоров, и тогда, когда он болен. Патологическая анатомия и физиология земли — не специальность географии, такой географии, к счастью, еще не существует. Но если человек будет действовать неразумно, он ее создаст. Сам создаст что-нибудь вот в этом же роде, еще худшее, гораздо более мрачное и безнадежное…