Анатолий Тосс - Женщина с мужчиной и снова с женщиной

А вот Илюха Инфантово самолюбие не пощадил. Он давно стоял на позициях американской психопатической школы, полагая, что с больным надо быть предельно честным. И если что, то сразу его мордой… и в правду. Какой бы жесткой и обидной она ни была. Кстати, и российский писатель Горький придерживался той же школы, особенно в своей пьесе «На дне». Где говорилось, что жалость унижает мужчину. Особенно Инфанта.

Вот и Илюха не желал никого унижать притворной, неискренней жалостью.

— Скрутилась твоя Маня, — вдарил он правдой-маткой. — Срезалась, сорвалась с нарезки. Все, нету Мани. Увели Маню, не будет больше Мани. Забудь!

Я внимательно следил за Инфантом взглядом — не сорвется ли он от роковой новости, не впадет ли снова в забытье, не заговорит ли снова в рифму, не потянет ли его на цветные карандаши? Но он молодец, выдюжил.

— А… — протянул он с пониманием. — Жалко, конечно, но рано или поздно нечто подобное должно было случиться. Всегда случалось, всегда будет случаться, и не в моих силах что-либо изменить. Потому что это — рок, фатум, провидение. А кто увел-то?

— Жека, — вздохнул я и развел руками.

— Наша? — спросил Инфант.

Я снова вздохнул.

— Да… — снова протянул Инфант и снова с пониманием. — Зов природы, куда мне с ним тягаться. Нет, природа мне не по плечу. — Он вздохнул с сожалением. — Кстати, а где в этом доме виночерпальщики находятся? Мне бы еще черпануть пару раз из их сосудистых амфор.

Я снова пристально вгляделся в Инфанта. Очевидно было, что болезнь покидает его лишь постепенно — вот, например, речь, на которой Инфант сейчас разговаривал с нами. Слишком слаженная, слишком образная, слишком поэтическая, слишком понятная, в конце концов. А значит, все еще патологическая, не вписывающаяся в норму для привычного, здорового Инфанта.

Ничего, подумал я про себя, пройдет время, и все будет как прежде. Забудет Инфант сложные обороты типа «фатум» и «зов природы», и снова никто не сможет разобрать его таинственного бормотания. И тогда снова понадоблюсь я — главный Инфантов толкователь. Все будет хорошо, время лечит, мы снова все будем счастливы.

А тут к нам подскочила Аллочка, ну та, которая Леонардовна, женщина с голой спиной. И застрекотала, и заверещала на Инфанта с восторгом и любезностью. Я легонько пододвинул его к ней, мне даже помогать не пришлось, никакого дополнительного вклеивания Инфанта нарядной женщине не требовалось. За меня красноречиво говорили разноцветные домики на обоях комнаты.

Во всяком случае, на сутки их должно хватить, пока Леонардовна сама не разберется, что ей подкинули фикцию в лице Инфанта. Но Инфанту и суток, глядишь, будет достаточно, чтобы хоть как-то вылечиться от Мани. Да и не нужно ему больше, вредны ему сейчас большие перегрузки, слабенький он еще после болезни.

Прошли дни, все встало на свои места.

— Как хорошо все же, — Инфант обвел взглядом привычный завал в своей отдельной коммуналке. — И колеса автомобильные на месте, и соседки-бабульки на кухне привычно скворчат в своих сковородках и подкармливают на радостях, что вернулись. Обои, конечно, жалко, попорчены они оказались, ну да бог с ними, не в них, обоях, счастье.

Тут Инфант вздохнул, как вздыхал в старые, добрые времена, и продолжил:

— Как все же хорошо оказаться самим собой, привычным, удобным, знающим все про себя. Без сюрпризов, одним словом. Когда не надо картонки постоянно раскрашивать и вообще никак творчески в рифму изгаляться. Как приятно сознавать, что ты можешь чудить на полную катушку, не отказывая себе ни в чем, не оглядываясь боязливо по сторонам. Что ты можешь жить в согласии со своей неадекватностью. Да и что такое неадекватность, если не обратная сторона скучной, обыденной, сероватой адекватности? Потому что если для одних из корыто наполовину выплеснуто вместе с ребенком, то для других в него наполовину влито без всякого ребенка.

— Это точно, — согласились мы, удовлетворенно кивая, констатируя, что Инфантова мысль успешно восстанавливается после болезни и становится все более и более неразборчивой.

— Да и вы, лапули, рядом. И за вино спасибо, что притащили, пополнили оскудевшие запасы.

— Да ладно, ерунда, — махнули мы с Илюхой рукой. — Ты скажи, куда женщина с голой спиной делась?

— А, Алченок-то. Свалила Алченок, когда узнала, что выставка в Париже — это всего лишь пиарный трюк. Что не было ни выставки, ни Парижа, ни Ля Фигаро, ни Ле Помпиду. Но мы с ней все равно в друзьях остались, да и как иначе, особенно после того, что между нами случилось. У нас же с ней физическая близость была. Даже перезваниваться договорились. Хотя, если честно… — Тут Инфант помялся немного. — Понимаете… Как женщина она меня не совсем устроила.

— Что такое? — удивились мы избирательности Инфанта, которой раньше за ним не замечали. — Накручиваться, что ли, не может?

— Да нет, может, — конфиденциально сознался Инфант. — Но только в другую сторону. А мне в другую непривычно, даже больно немного.

— Ну это понятно, — разделили мы с Инфантом его проблему. — Так бывает. Особенно когда ты привык к одной накрутке, а тут тебе раз — и совершенно обратная на голову свалилась.

Мы помолчали, покивали, поотпивали вдоволь, посмотрели друг на друга, по сторонам…

— Да, хорошо, — снова выдохнул Инфант, наливая всем по новой.

И мы выдохнули вслед за ним, соглашаясь, мол, действительно, хорошо.

Потому что снова был поздний вечер, пятница, торопиться было некуда, ночь только разворачивала свою ковровую дорожку — не хуже, чем на ежегодном Каннском кинофестивале. Но мы не спешили на нее вступать, мы вообще никуда не спешили. Мы сидели у Инфанта на какой-то Ямской-Тверской — все было привычно и знакомо, как всегда, и потому действительно хорошо.

— Так что, ты ее не видел с тех пор? — спросил я, имея в виду Аллу Леонардовну.

— Не-а, — сразу привычно погрустнел Инфант. — Я вот уже почти как неделю вообще никого не видел, кроме вас, да и бабулек-жиличек, конечно.

Я пригляделся к нему, особенно к лицу. Он был снова похож на слона, и снова тихие слоновьи слезы вынужденного воздержания начинали прорезать борозды на его округлых щеках. А я-то думал, что слоны могут продержаться значительно дольше, чем всего одну неделю.

— Инфантик, не грусти, все путем, — подбодрил я его. — Ты мне одиноким слоном больше нравишься, чем Маниным поэтом.

— Это точно, слоном быть куда лучше, — согласился Инфант. — К тому же стада серых собратьев всегда рыскают в округе. — Он подумал. — Да и сосестры тоже рыскают. И они рано или поздно откликнутся на мой трубный зов.

Тут Инфант поднял морду вверх и затрубил в воздух своим коротким, но звонким хоботом. Что ясно говорило о том, что Инфант снова зачудил. А значит, реабилитация удалась: он вновь становился самим собой — выздоравливающим, нормальным Инфантом.