Яков Шехтер - Любовь и СМЕРШ (сборник)

Загорелся зеленый. Мишка чуть придавил педаль и «Мазда» покатила через перекресток. Нищий еле успел отскочить на островок безопасности и уже оттуда, то ли проклиная, то ли благословляя, яростно замахал вслед банкой из-под колы.

Сравнительно быстро проскочив второй перекресток, «Мазда» вырвалась на простор скоростного шоссе. И и ух — как зашуршали колеса, засвистел ветер в полоске приоткрытого окна. Зимние сумерки мягко валились на Тель-Авив, встречные машины одна за другой зажигали фары. Мишка аккуратно повернул верньер, и теплое сияние подсветки словно приподняло, приблизило приборную доску. Окутанные зеленым светом уже закатившегося солнца автомобили будто застыли на одном месте. Мишка бросил взгляд в боковое зеркало.

«Да нет, это не сумерки. Какой-то гад сзади врубил дальний свет на галогенных фарах».

Две ярко-зеленые точки в левом от Мишки ряду заливали всю дорогу неестественно яркой зеленью. Машина шла метров за триста, но фары, видимо, новой конструкции, выбрасывали лучи-щупальца далеко впереди себя.

«Словно на дне аквариума», — подумал Мишка и на всякий случай перестроился в правый ряд. Вождение практически не занимало его внимания, все необходимые движения он совершал на автопилоте, позволяя разным странным мыслям свободно протекать через расслабленную голову.

«Вот эвкалипты, — думал Мишка, проносясь мимо эвкалиптовой рощицы. — Когда их сажали и кто? Наверное, еще при англичанах, если не при турках. И живут они себе, растут, набирая силу. Почему же люди устроены иначе? И нам бы так, с возрастом коренеть, углубляться, раздаваться вширь и вверх. Неужели такое сложное существо, как человек, испаряется, будто облачко дыхания на морозе, исчезает бесследно, словно и не жил? Нет, не может такого быть! Это ошибка, эпидемия, вирус. Все несчастья и беды попросту расстройство, понос природы. А мы привыкли, притерпелись и мрем до срока, думая, будто так и положено».

Он с сожалением глянул на водителя соседней машины. Увы, кроме смутного силуэта, разглядеть ничего не удавалось, зеленый ореол окутывал предметы глянцевым коконом. Негодяй с дальним светом к тому же гнал, как сумасшедший, слепящие точки фар приблизились, от «Мазды» их отделяли два-три автомобиля.

Нога заныла, Мишка поерзал, пристраиваясь поудобнее.

«На чем сидишь, там и находишься. И вообще, что наша жизнь, как не плавное перемещение из одного отверстия в другое».

Подобные мысли иногда валились на Мишку, непрошеные, как террористы. Центральное место в них почему-то занимала задница. Он не хотел, но так получалось. Мишка рассказывал их только жене, жена смеялась и называла его «философом кишечного тракта».

Ему отчаянно захотелось ей позвонить. Единственный близкий человек. Больше никого не осталось. Были бы дети… Он привычно тяжело вздохнул и опустил руку на сумку. Там, во внутреннем кармашке, лежал сотовый телефон. Опасаясь излучения, Мишка почти не пользовался им, а уж тем более в машине, но сейчас ему так захотелось услышать ее голос, сказать какую-нибудь глупость типа — я тебя люблю, скоро буду, грей суп. Он вытащил телефон, пальцем откинул крышку и, чуть пригнувшись, на секунду перевел глаза с шоссе на оранжевые цифры табло.

Ухнуло, треснуло, словно незаметно подкравшиеся шутники прямо над головой разорвали газетный лист. Мишка охнул и, ударяясь о холодные, замшелые стенки, полетел в колодец с тускло мерцающей далеко внизу гладью… Воды касаться было нельзя, ни в коем случае, ни за что на свете. Он собрался с силами и уже перед самой поверхностью остановил полет. Путь наверх занял несколько секунд; поравнявшись с крышкой, он облегченно перевел дух и — понял. Тень, его собственная тень, там, на пути из цеха к проходной, она оставила, предала его. Прежде она всегда стелилась под ноги, ловко заливая щербины и промоины дорожки, а в этот раз сбежала, исчезла, словно и не было ее никогда. Достал, все-таки он достал меня, Янис, проклятый колдун. Сколько лет прошло, а достал.

Подняв голову, он увидел прямо перед собой залепленную черной подсохшей грязью массивную задницу автобуса. По обычаю «Эгеда» от края до края ее украшал рекламный плакат, на сей раз кредитной компании, и «Мазду» несло прямо в его середину, между ЯНВАРЬ и ИСРАКАРТ. Мишка попытался перекинуть правую ногу с педали газа на тормоз, но ее как заклинило. Внезапная судорога свела прожженную икру, мышца окаменела, скукожилась. Тогда, цепляясь за педали, он перекинул левую и со всей силы надавил, вбил до упора тормоз. Колодки завизжали и этот визг, наворачиваясь, заплетаясь о зеленый свет, потянул за собой изумрудную нить блестящего цвета жизни.

— Лучшего места они не могли отыскать! — возмутился мой приятель Зеев, услышав, что Еврейское Агентство разместило меня в гостинице «Россия». С Зеевом мы знакомы лет двадцать, и я даже вывел его в рассказе «Царь, царевич, сапожник, портной» под именем Велвл.

Как и в рассказе, Зеев был композитором, причем особенно увлекался сочинением органной музыки. Его религиозные воззрения, чуть теплые в бытность студентом консерватории, на иерусалимской земле значительно разгорячились. Органы в Израиле можно сосчитать на пальцах одной руки, и все они расположены в действующих церквях, которые Зеев теперь обходил десятой дорогой.

По этой или по другой причине, он устроился в одну из еврейских организаций и уехал на год в Москву. В чем заключалась его служба, так и осталось для меня загадкой, ехал же Зеев с совершенно определенной целью: вволю поиграть на органе. Когда Сохнут командировал меня в Москву на встречи с читателями, я, незадолго до отъезда, позвонил Зееву.

— Что же плохого в гостинице «Россия»? — спросил я, в ответ на его возмущение. — В самом центре, все близко. И вид на Кремль.

— На Кремль, — мрачно произнесла трубка. — Соскучился, значит. Истосковался.

Из трубки несло таким презрением к провинциалу, такой невозможностью объяснить убогому мне всю сложность сложившейся ситуации с поселением в «России», что я невольно улыбнулся.

— А известно ли суду, — угрожающе произнес Зеев, — что упомянутое вами место проживания не только самая большая гостиница в Европе, но и самый большой в Европе публичный дом?

— Суду это не известно, — ответил я. — Скажу более, суд это не интересует. Суд, если вы помните, совсем по другой части.

— Не должен еврей подвергать себя испытанию, — сурово произнесла трубка. — Одно дело дома, рядом с женой, и совсем другое — одиночество в чужом городе. Ты мужик, хоть и стареющий, но пока не старый. Мало ли какая вожжа захлестнет.

— За «пока» отдельное спасибо, — сказал я, — но мы, дорогой товарищ, давно пересели с гужевого транспорта социализма на стального сионистского коня. Я что, по-твоему, проституток никогда не видел? У нас в Тель-Авиве их тоже хватает. В общем, не пой мне, бабуся, военные песни.