Яков Шехтер - Любовь и СМЕРШ (сборник)

— Зойка! — заорала красавица, вглядываясь в темноту номера. — Ты опять, тварь, по чужим клиентам шастаешь? Все, блин, это твой конец!

— Мужчина, — обратилась она ко мне, берясь за ручку двери. — Отдайте мне эту шалаву. А я вам в сто раз красившую пришлю. И без денег.

— Нет, — твердо сказал я, окончательно проснувшись. — Катись отсюда. И отпусти дверь, или я позвоню в милицию.

— Звони, сколько хочешь! — красавица презрительно наморщила лоб. Можно было подумать, что вся милиция, начиная от последнего постового до первого министра, находится у нее на прикорме.

Лобик-то она нахмурила, но ручку, тем не менее, отпустила.

Я захлопнул дверь, выдернул из телефона шнур и завалился в постель.

День начался серым рассветом над кровавыми стенами Кремля. Он стоял за моим окном приукрашенный реконструкцией, желтеющий куполами соборов, новым золотом крестов. Приземистое здание правительственного дворца тяжело бугрилось под зеленой крышей. Я задернул штору, наложил тфиллин и начал утреннюю молитву. Близкое соседство с сердцем бывшей империи зла не мешало. В Кремле теперь сидели другие люди, и я помянул их в молитве, попросив Всевышнего благословить их мудростью и терпением.

А потом все покатилось, застучало колесами метро, шипением эскалаторов, гулким отзвуком шагов в переходах. Встречи с читателями проходили неплохо, я уже привык к настороженному блеску глаз перед началом и научился находить тропинку к сердцу аудитории.

На человека, стоящего перед публикой, всегда смотрят настороженно. Видимо, тут срабатывает некое чувство локтя — мы вместе внизу, а он один на сцене. Само расположение сразу приводит к непроизвольному отталкиванию, пусть незначительному, но вполне ощущаемому, когда смотришь в зал с высоты подмостков.

К Зееву я добрался только через два дня. Он сидел в своем офисе, охраняемом, словно блокпост на ливанской границе, и грустно пил чай. Впрочем, байстрюка, возникшего в результате сочетания кипящей воды с бумажным пакетиком, трудно назвать этим благородным именем.

— Ну, как твои впечатления от обновленной столицы? — спросил он, пододвигая стул.

— Неоднозначные впечатления, — сказал я, выкладывая на стол «Эль-Алевский» пакет. — Правда, в метро чувствуешь себя, как дома.

— В каком смысле дома? — подозрительно хмыкнул Зеев.

— Похожие плакаты, похожие объявления по радио, даже памятники похожи.

— Что-то я не припомню памятников в Тель-авивском метро. И самого метро, честно говоря, не припомню.

— Не трогать вызывающие опасение предметы, обращаться в милицию, при виде подозрительных личностей, памятники жертвам террористических актов — это тебе ничего не напоминает?

— А, вот ты про что…. — Зеев наморщил лоб. — Чаю хочешь?

— Ты хотел сказать эрзац-чаю?

— Не хочешь, не пей. А террор действительно пришел в Россию. Вернее, вернулся. Палестинские выкормыши школ КГБ передали свой опыт чеченским братьям по вере. Мера за меру, знаешь, что это такое?

— Пьеса Шекспира.

— Очень смешно! Хотя, пьеса тоже так называется. Как и один из главных законов управления нашим миром.

— Закон туда, закон сюда, а людей жалко. Люди-то не виноваты! Они о Брежневе только на уроках истории слышали.

— Люди не виноваты, — согласился Зеев и отхлебнул из кружки. — Так налить? Между прочим, настоящий лондонский «Earl grey».

— Наливай, уговорил.

Бергамотовый сбор в этом компоте заменяла изрядная доля эссенции, не заметить этого мог только человек, совершенно не разбирающийся в чае. Но я не стал наставлять Зеева, а молча принялся поглощать пахучий напиток.

— Скажи мне, — спросил Зеев, — а в чем провинилась немецкая девчушка из Дрездена, по которой проехался взвод изголодавшихся советских солдат? В том, что ее соседи сделали то же самое в какой-нибудь белорусской деревне? Но ведь девчушка сама никого не насиловала?

А безвестная «японамать» в Хиросиме? Ее-то за что сожгли вместе со всем семейством? Она ведь не бомбила Перл-Харбор?

Когда вступают на сцену законы исторической справедливости, отдельным личностям остается только молчать в тряпочку.

— Не нравится мне твое объяснение законов, — сказал я. — Какое-то оно нечеловечное выходит, безжалостное.

— Понятное дело, — усмехнулся Зеев, — Вы, писатели, относитесь к Высшей справедливости, словно к собственному сочинению. Все должно быть гуманно, разумно, добренькие такие закончики, жалеющие человечков. Это Божество, понимаешь, грозный Бог возмездия! А ты ему свои качества приписываешь, и удивляешься, что концы не сходятся!

— Вот, значит, чем ты теперь занимаешься? — кивнул я на заваленный бумагами стол. — Высшую справедливость подсчитываешь!

— Если бы, — устало вздохнул Зеев. — Глупостями я занимаюсь и канцелярщиной, а не справедливостью. Хотя и в этом занятии, наверняка кроется какая-нибудь справедливость. Хотя бы по отношению ко мне.

— А как орган? — спросил я. — Наигрался?

— А-а-а! — Зеев огорчено махнул рукой.

— Что, времени не хватает? Или к инструменту не допускают?

— Времени хватает и инструмент под боком, играй, сколько влезет. Теперь ведь все приватизированное, концертные залы тоже. Так я в одном несколько семинаров организовал. Никакого использования служебного положения в личных целях, семинары все равно проводить нужно было, не в том зале, так в другом. Я выбрал этот и теперь могу играть на органе хоть сутками.

— Так в чем дело? Ты ведь за этим в Москву ехал.

— Бодливой корове Бог рогов не дает. Хорошая русская пословица.

— Слышал, слышал. Значит, вся проблема в твоих рогах?

— Нет, проблема в кураже. Нету куража, кончился. А без него и музыки нет. Приду иногда, сяду за инструмент, клавиши глажу, глажу, а нажимать не хочется. Без звуков как-то уютнее себя чувствую. Иногда сыграю по памяти одно из своих сочинений, так с души воротить начинает.

— А ты Баха попробуй.

— Пробовал. Тоже воротит. Если нет куража, его никаким Бахом не заменишь.

Ну, ты о себе расскажи. Как твои дела литературные, кому звонил, с кем встречался?

— Так тебе все и расскажи! А может ты шпион?

— Не может, а точно. Хорошее опусти, обиды выкладывай. Все равно ведь плакаться начнешь, ежели кто на ногу наступил.

— Да, в общем-то, жаловаться не на что. Литераторы публика интеллигентная, и обижать меня особо не за что.

— Не за что! — фыркнул Зеев. — Можно подумать, что для обид нужно искать причины.

— Впрочем, был один случай. Знаешь такого критика, Андрея Мамзера?

— Никогда не слышал.

— Ну, он довольно известная личность. Позвонил я к нему, хотел кое-какие материалы передать. А он даже встретиться не пожелал. Отнесите, говорит, ваши материалы в экспедицию нашей редакции, оттуда мне их переправят.