Яков Шехтер - Любовь и СМЕРШ (сборник)

— Интересно, как? — спросил Шая.

— Сокровенные замыслы, подобны глубоководным рыбам, — изрек Паша. — Когда их извлекают на поверхность — они разрываются. Но, впрочем, тебе, как другу…

Он оглянулся по сторонам, поднял со стула круглую коробку и, надорвав клейкую ленту, откинул крышку. Внутри коробки лежала обыкновенная черная шляпа, подобная тем, что украшают головы жителей Меа Шеарим.

— Вот, — сказал Паша — только что купил. Взял по дешевке.

— А зачем? — недоуменно спросил Шая.

— Как это, зачем? Облик должен соответствовать. Арье мой теперь в хедер ходит, а старший Ронен — в ешиву.

Шая остолбенел, но Паша только загадочно усмехнулся.

— Штирлица помнишь? Вот теперь я — Штирлиц!

Понизив голос и оглянувшись по сторонам, он принялся излагать подробности своего плана.

— В открытую бороться с ними бесполезно. У них все схвачено, власть, полиция, банки, почта, телеграф. Мировое еврейство, сам понимаешь. Поэтому врага нужно бить его оружием и на его территории. Понял?

— Не понял, — отрицательно покачал головой Шая.

— Потому, что дурак. Такой же, как я. Нам уже поздно воевать, годы не те, а вот дети, они успеют. Я их записал в самые жуткие заведения, и буду тянуть на раввинов. Кровью харкать стану, а выведу. А когда вырастут, большими людьми станут, вот тогда они так всего позапрещают, что этим, — он кивком головы указал на струящуюся мимо окон шашлычной харедимную толпу, — небо с овчинку покажется. Детушки мои так гаечки закрутят, что святоши сами от всего откажутся и побегут, побегут на тель-авивские пляжи, точно крысы из Гамельна.

Паша засмеялся. Желтые, покрытые налетом никотина зубы оскалились, глаза засверкали нездоровым, лихорадочным блеском.

— Ну, пока, — сказал он, бросая на стол пустую пачку «Ноблес». — Мне еще Шурку из миквы забирать.

Спустя месяц Шая снова оказался в Иерусалиме. Вместо пляжа заботы бизнеса погнали его в город Давида. Вокруг стояла святая суббота, но в Шаиной «Мазде» по-прежнему царствовала пятница. Проезжая возле Меа Шеарим, ему вдруг показалось, будто он видит на обочине шоссе Пашу. Вместе с другими мужчинами в черном, тот выкрикивал какое-то слово из двух слогов и отчаянно жестикулировал. Вокруг него вертелся мальчишка в белой вязаной шапочке и подозрительно оттопыренными карманами брюк.

— Еще зафитилит камушком по старой дружбе, Штирлиц хренов, — подумал Шая и на всякий случай отвернул к противоположной кромке шоссе.

Поравнявшись, он все-таки сбросил газ и посмотрел на мужчину. Это был не Паша. Незнакомый харидей в черной шляпе устало и отчаянно выкрикивал:

— Ша — бес! Ша — бес!

«Вот и замолк бы, бесовское отродье!» — подумал Шая и придавил акселератор.

Своего племянника Шая любил. Во-первых, за то, что он сын брата, а во-вторых, потому, что хороший мальчик — культурный, начитанный, аккуратный. Даже Мотино увлечение религией не изменило Шаиного отношения, хотя спокойно воспринимать некоторые «закидоны» племянника было совсем непростым делом. Один лексикон, натужно-разбитной лексикон чего стоил! Ну что вы скажете в ответ на призыв «Выше знамя религиозного фанатизма!» или «Учение Моисея всесильно, потому, что оно верно»?

Поначалу Шая только улыбался в усы, но скоро понял — да ведь это Моти смеётся над ним, и над его заношенными до блеска русскими прибаутками.

В какой-то момент племянник начал регулярно приезжать к Шае на субботу. По его мнению, дядя созрел для последнего рывка к «сияющим вершинам иудаизма».

— Дядя, — говорил Моти, — покайся, окаянный, пока не поздно. Идём в синагогу!

И Шая шёл. Причина, правда, была куда как прозаична: в синагоге работал мощный кондиционер. Тихие голоса молящихся приводили Шаю в состояние сладкого оцепенения, плавно переходившего в дремоту, а из неё в глубокий сон. Первое время племянник тыкал его локтем в бок и шипел на ухо: «Не храпи так громко!» — а потом стал просто выбирать места в задних рядах, которые обычно пустовали.

— Ничего не могу с собой поделать, — оправдывался Шая после двухчасового сна в прохладной атмосфере, — стоит кантору приоткрыть рот, как и я начинаю зевать.

В одну из суббот Шая в синагогу не пошёл. Причина была весьма уважительной — к нему приехал в гости старый знакомый, поэт Александр. Работал он, правда, бухгалтером в маленькой фирме по ремонту сантехники, но в свободное время писал стихи.

Иногда ему удавалось «продавить» подборку в одной из русскоязыческих газет, и это практически никем не замечаемое событие наполняло Александра чувством собственной значимости и смысла.

— Поэт, — говаривал он, — может быть большим или маленьким, но он всегда другое существо, лишь внешне похожее на человека. У поэта особый глаз, особый слух, особый нюх, он живёт и умирает по своим, особым законам — законам поэзии!

— Ну-ну, — отвечал Шая, который уже слышал похожие разговоры в старом кинофильме про шпионов, — а как у поэтов насчёт холодной водки?

— Оччень хорошо! — восклицал Александр, после чего обсуждение высоких тем уступало место несколько более приземлённому, но не менее любопытному процессу. Завершив бутылку, приятели возвращались к искусству. И было, было им что сказать, оценить, поднять или ниспровергнуть.

На этот раз темой разговора послужила первая часть Пятикнижия, наконец осиленная Шаей. По ходу чтения у него возникло множество соображений, которые он грозился свести в комментарий.

— Вот написано, — сказал Шая, хрустко надкусывая солёный огурчик, — «и сотворил Бог на пятый день творения больших рыб». Это на русский так перевели — рыбы, — Шая с презрением махнул огурцом куда-то в сторону Иерусалима, где проживала незадачливая редколлегия, — а на иврите-то ясно написано — крокодилы! И что же это за рыбы такие, которые одновременно крокодилы? Понятное дело — ихтиозавры! Значит, есть в Торе прямое подтверждение существования ящеров!

Шая остановился и торжествующе посмотрел на Моти. Тот молча сидел у края стола и с рассеянным видом водил ножом по тарелке.

— Или написано, — продолжил Шая, не дождавшись реакции племянника, — «не вари козлёнка в молоке его матери». А в молоке тётки, или просто соседней козы — не написано! Тем более, если бросить курицу в коровье молоко! Ergo — все запреты молочного тортика после свиной отбивной — просто раввинские штучки. Оно и понятно: каждый хочет войти в историю. А как легче всего увековечиться — взять, да запретить, что до тебя не успели! Вот и набралось за две тысячи лет — ни вздохнуть, ни повернуться!

— Всему причина — жажда славы, — поддержал приятеля Александр, который тоже успел прочитать избранные места Танаха и составить по их поводу собственное мнение.