Леонид Пантелеев - Верую…

Впрочем, что ж удивляться высказываниям американского историка, когда и наши недалеко от него ушли. Вот что писал о Хабалове известный советский историк П. Е. Щеголев (кстати сказать, бывший членом Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства):

«Этот неумный человек, производивший впечатление своей свирепостью и мнимой энергией, растерялся как последний прапорщик, когда стал во главе борьбы с растущим революционным движением. В его руках были верные правительству части войск, но он так испугался, что раз навсегда потерял веру в благонадежность каких-либо частей войск, а раз потерял веру, какое сопротивление он мог оказать…»

Повторяю: это пишет советский историк, в Ленинграде, в 1925 году. Думаю, что Щеголев смотрит на дело не объективно, а с тех же позиций, что и обиженные на Хабалова царские сановники. Почему же, спрашивается, неумный, почему растерялся, почему как последний прапорщик? И о каких, собственно, «частях войск» идет речь?

Эти части одна за другой разлагались и отпадали от того мощного и организованного человеческого массива, который еще два дня назад Хабалов имел основание обозначать как «вверенные мне войска».

Попробуем стать на минуту на место Хабалова, Представим себе его положение. Не успел узнать о взбунтовавшейся роте Волынского полка, сообщают, что к волынцам присоединяются преображенцы, то есть солдаты того полка, который особенно любил и которым особенно гордился Николай II, — ведь когда-то, еще будучи наследником, он командовал для ценза одним из батальонов этого полка. В тот же час к восставшим присоединяется рота Литовского полка. Сообщают, что ненадежен Гвардейский экипаж Балтийского флота. С помощью солдат вооружаются и идут к центру города рабочие…

Нет, как раз я думаю, что генерал Хабалов был и достаточно энергичен, и достаточно умен, — именно поэтому он и растерялся. Он понял, что революция становится — если уже не стала — всенародной, что бочка с порохом, на которую его посадили, взорвалась раньше, чем можно было ожидать.

Неумен был, или во всяком случае недальновиден, не Хабалов, а тот, кто посадил его на эту бочку, кто, поддавшись минутному страху или подсказке со стороны, дал распоряжение: завтра же подавить в столице беспорядки!..

Я много думал: почему же все-таки генерал Хабалов не огласил эту телеграмму на заседании совета министров, не показал ее даже военному министру, не сослался на нее в разговоре с представителем Государственной думы Родзянко, хотя «полный смысл» был сослаться.

Тут не забывчивость, конечно, и не растерянность сыграли роль. Мне кажется, что, пряча эту телеграмму в кармане мундира, не разглашая ее содержания, старый генерал, верноподданный трех русских государей, не о себе думал, а — сознательно или бессознательно — оберегал честь и доброе имя монарха.

Ведь еще жил, еще был так близок и жгуч в памяти народа день 9 января!..

Щеголев (как это ни удивительно) обвиняет Хабалова в том, что тот потерял веру в благонадежность войск. Да, потерял, и очень скоро. А вот Николай II этой веры не терял до последнего часа, он свято и слепо верил в благонадежность и преданность трону русского солдата. Но в чем же ему помогла эта его слепая вера? В том, что он, «не растерявшись», отдал приказание подавить беспорядки — сначала Хабалову, потом Иванову? Но ведь ни тот ни другой сделать этого, как мы знаем, уже не могли. Спасти положение могло только чудо, нужны были не Ивановы, не Хабаловы и не Корниловы, нужен был Наполеон. Но, как известно, падающие режимы никогда еще Наполеонов не рождали.

Не было духа борьбы в том лагере, где находился Хабалов.

Пытаясь объяснить крушение монархии и неизбежность надвигающейся революции, хорошо сказал на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии один из царских министров Н. А. Маклаков:

— Ни единого атома боевого в среде правительства не было.

Не было и не могло быть.

Хабалов сделал, по-моему, все, что мог, и даже больше.

Он пошел не только против народа, он пошел против собственной совести. Почему его «хватило обухом» приказание государя? Не только сроки ошеломили его: «завтра же»! Прочитав эту легкодумно-повелительную телеграмму, он понял, что прольется кровь, что крови будет много.

Русский генерал должен был отдать приказание русским солдатам — открыть огонь по русским же людям!

Почему-то мне кажется, что для него это было очень не просто. Ведь до сих пор он «никого еще, слава богу, не расстрелял…»

До получения телеграммы из Могилева он делал все, чтобы кровь не пролилась.

А как же «хабаловцы»? А как же пулеметы на чердаках и крышах Петрограда?…

Пулеметы были. Но кто их туда поставил, на эти крыши, с чьего ведома, по чьему приказанию? Знал ли о пулеметах Хабалов? На этот вопрос пусть ответит он сам.

« Председатель. Разрешите вернуться к вопросу о пулеметах. Что вам известно относительно пулеметов?

Хабалов. Относительно пулеметов докладываю, что я впервые услыхал этот вопрос от министра юстиции Керенского — когда я находился в здании Государственной думы.

Председатель. Значит, выходит, сразу после вашего ареста?

Хабалов. Да. Сразу же, как я был доставлен в Думу. Он меня спросил о каких-то пулеметах, которые будто бы стояли на крышах и стреляли с крыш. Я говорю, что решительно не понимаю, какие могли быть пулеметы… Он говорит: „Генерал Гордон ими заведовал“. Я решительно понятия не имею о генерале Гордоне, которого, кажется, в жизни своей не видел.

Председатель. Значит, в план подавления беспорядков, который был выработан на случай этих беспорядков, не входила стрельба по народу с крыш из пулеметов?

Хабалов. Ни боже мой, — никоим образом!..

Председатель. Так что, если бы гражданские власти говорили, что они не знают про пулеметы, а про это знает военная власть, то есть в лице вас, начальника округа, то это было бы неверно?

Хабалов. Это совершенно неверно. Позвольте мне дополнить. Уже отсюда, из крепости, будучи в заключении, я послал довольно длинное прошение или рапорт на имя министра юстиции, в котором изложил, что, если бы и в самом деле по моему распоряжению были даны пулеметы, я не мог сделать этого словесно. Откуда их взять? В моем распоряжении могли быть пулеметы только в частях войск, да и то в гвардейских. Гвардейские же пулеметы мне подчинены не были как начальнику гарнизона; а в остальных частях они были подчинены инспектору войск. И если бы я даже и желал дать какому-то Гордону пулеметы, то я не мог это сделать: мои предписания не были бы исполнены… Затем — артиллерийский склад (он назывался окружной артиллерийский склад), он не только пулеметы, но даже патроны для пулеметов мне не отпустит!.. Следовательно, если бы Гордону были даны пулеметы, то исключительно по распоряжению главного артиллерийского управления и никоим образом не мною. Повторяю: даже если бы я и желал дать, то не мог бы этого сделать. Но вот, уже написавши все это в заявлении к министру юстиции, я вдруг спохватился… Я вспомнил, что существует воздушная оборона Петрограда… Эта воздушная оборона города находится в ведении начальника генерала Бурмана. Оборона эта состоит из ряда учреждений разведочных и полевых, то есть из радиостанций, расположенных частью далеко от Петрограда, частью ближе, затем из ряда прожекторов, устроенных в Петрограде и его окрестностях, и, наконец, из целого ряда батарей противоаэропланных, — в том числе и пулеметных батарей, — причем пулеметные состоят из разного числа пулеметов: один-два-три пулемета. И эти пулеметы размещены, действительно, в Петрограде на некоторых зданиях. Есть, например, такие пулеметные противоаэропланные батареи на здании Зимнего дворца…