Инна Александрова - Свинг

На одной из станций папа и Юнеман, с которыми мы «гнездимся», просят охранника разрешить набрать в ведро кипяток. Он разрешает, но кипяток течет медленно, а поезд, как назло, начинает трогаться. Ударами приклада конвоир гонит папу и дядю Сашу в вагон. Паспорта у всех взрослых отобрали, но начальство, видно, боится побегов.

Становится все холоднее. На детей напялили все, что возможно. А двадцать пятого сентября — на шестнадцатый день пути — просыпаемся от жуткого холода: из приоткрытой двери видно, как идет снег.

Нас выгружают на станции Кокчетав, велят делать шалаши из щитов, предназначенных для защиты путей от заносов, жечь костры из собранных палок и валяющихся дров. Конечно, это не согревает. Кто-то пытается вскипятить чайник, но ничего не получается, поэтому, когда в ведре приносят какую-то горячую бурдомагу, все счастливы.

Старший из охраны говорит, что за нами прибудет «транспорт», то есть быки, запряженные в телеги, и нас повезут к месту жительства. Этот «транспорт» приходит только на третий день. Все простужены, дети горят от температуры, но кого это может волновать? Нам и Юнеманам говорят, что поедем в поселок Айдабул: там спиртзавод, и труд папы и Юнемана может пригодиться. Ехать нужно девяносто километров — три дня. Быки больше тридцати в день не делают.

В дороге два раза останавливаемся на ночевку в русских селах. Видимо, с хозяевами есть договоренность, так как печи истоплены и дают кипяток. А еще дают хлеб и вяленую рыбу. Купить у местных уже ничего не можем: деньги кончились.

Айдабул — поселок, где находится спиртзавод, встречает разъезженной грязью и зданием почты — оно располагается на краю поселка. Здание двухэтажное, деревянное: внизу — почта, наверху живут люди. Нас ведут наверх, и мы проходим через комнату, в которой в углу сгрудились трое ребятишек: две девочки и мальчик. Ребята не похожи на русских. Взрослых никого нет. Вечером приходит женщина и представляется: пани Мария Басевич. Она похожа на еврейку. Пани Мария рассказывает, как попала в Айдабул. В тридцать девятом, когда наши войска вошли в Польшу, мужа — поляка — расстреляли в ближайшем лесу, а ее и детей привезли сюда, в Айдабул. Почему, за что это сделали, никто не объяснил и не объясняет. Сначала не давали работу, и они совсем оголодали. Теперь, слава Богу, работает посудомойкой в столовой завода. До войны, когда оставалось много объедков, было лучше. Теперь оставляют мало, а на зарплату можно купить самую малость. Огорода нет — не дают землю. За почтой высаживает грядку, но и посаженное кто-то ворует.

Пани Мария худа до последней степени, а у детишек личики светятся. Старшего мальчика нужно бы отправить в школу, но не в чем. Она вопрошающе смотрит на маму с папой: за что?.. Почему?..

Слово «поляк» впервые услыхала году в тридцать шестом, когда мама говорила отцу: «Ну какой же ты немец. Пойди, добейся, исправь ошибку. Ты — русский человек.

Или уж, наконец, поляк — отец-то твой был поляком». Я, конечно, не понимаю, зачем что-то нужно исправлять, и чем русский, поляк и немец отличаются друг от друга.

Слова «Польша», «поляки» снова возникают в моем сознании в тридцать девятом, когда в Бобруйск, где живем, хлынули из Варшавы и других оккупированных немцами земель Польши польские евреи. Но для бобручан все — поляки. В конце сентября в класс приходит новенькая — рыжеволосая, с веснушками, очень складная, с большими серо-голубыми глазами девочка. Зовут ее Ева Гутерман. Приводит ее мама — высокая, стройная, с гладко зачесанными темными волосами, стянутыми на затылке в тугой узел. Обе хорошо говорят по-русски, но акцент все-таки чувствуется. Еву сажают за парту рядом со мной, убрав противного Кольку Мордашова, озорника и безобразника. На Еве темно-синее бархатное платьице с белым воротником, на ногах пестрые — разноцветные — гольфы и ботинки на очень толстой рубчатой подошве. Таких в Бобруйске не носят.

После занятий веду девочку к нам: мне очень ее жаль. Дом, где они жили в Варшаве, разбомбили. Пришли немцы, и они, сев в поезд, приехали в Бобруйск. Потом Ева и ее мать так же, как появились, исчезают, и что с ними стало, куда делись — остается загадкой.

Теперь в Айдабуле происходит вторая встреча с поляками, и мне снова очень жаль пани Басевич и ее детей. Мне кажется, мы, наша страна, в чем-то перед ними виноваты.

В школе меня сажают за одну парту с полькой Броней Войтак. Броня, Бронечка становится моей подругой на всю жизнь. Эта дружба продолжается вот уже шестьдесят семь лет. У Брони два брата — Болек и Казик, а мама работает санитаркой в роддоме. Броня еще и сейчас хорошо говорит по-русски и поет русские песни сороковых годов.

Много позже, уже в Кокчетаве, появляется ухажер из поляков — Славка Князев, или Бобус, как зовут его дома. Он, как и я, учится в девятом классе, но только в мужской школе. Здоровый, мордастый парень, а родители — худенькие-прехуденькие. Всю еду скармливают Бобусу. А он — жрет. Они, конечно, не Князевы, а Князевские, но тогда, если появлялась возможность, все переделывались на русский лад.

Понимая, что тоже принадлежу к польскому племени, в семьдесят восьмом году, когда вдруг на имя мамы приходит телеграмма «Встречайте Шереметьево. Вашкевич из Польши», бросаюсь в аэропорт. Мчимся с мужем к указанному времени, и я, как «знающая» польский (учила в университете), бегаю от одной туристической польской группы к другой. Вашкевичем оказывается немолодой мужчина, и я узнаю в нем мальчика-поляка, что учился в Айдабуле двумя классами старше. Отец его, польский офицер, расстрелян, как потом оказалось, в Катыни, а Юзеф, став взрослым, захотел увидеть места детства и юности — полетел в Айдабул. Польская романтика… За двадцать минут до посадки в самолет он успевает рассказать, что в Щецине живет Бронечка Войтак, и она что-то знает о каких-то Энгельгардтах, которые живут сейчас в Щецине. Юзеф оставляет адрес Брони.

Боже! Как счастлива, получив от Брони письмо! Она пишет, что нашла в Щецине семью Энгельгардтов, которые приехали из Варшавы, и эта семья — семья папиного брата Бронислава. Она посылает их адрес. Так находятся самые близкие родственники со стороны отца: три брата — Бронек, Толек, Юрек и две сестры — Лена и Тамара. Дядя Бронислав присылает длинное обстоятельное письмо, написанное прекрасным русским языком. Немудрено: он ведь окончил русскую гимназию.

В семьдесят девятом с мужем впервые едем в Польшу. За месяц до нашего приезда дядя умирает, но тесная духовная связь с братьями и сестрами сразу устанавливается, особенно с сестрой Тамарой — родным, очень близким человеком.

Я отвлеклась. Вернусь в прошлое. Нам самим нечего есть: денег-то нет. Мама с отцом идут к старшему по переселенческим делам просить работу. Отца определяют погонщиком быков для поездок в лес за дровами — завод работает на дровах.