Инна Александрова - Свинг

Однажды, как-то глубокой ночью, раздается стук в дверь. Папа выходит. Перед ним — закутанная в платке по брови — маленькая казахская женщина. Она тяжело дышит и плачет, умоляя маму немедленно бежать к ней домой. Это Гульжиян Жумабаевна Ситгалиева, врач санчасти МГБ-МВД, у которой умирает пятилетний сын Маратик. У Маратика дифтерит, а Гульжиян, понадеясь на свои силы, запустила болезнь. Мама и сопровождающий ее отец прибегают, когда Маратик уж отходит. Сделать ничего невозможно. Они застают в доме страшную картину: в углу комнаты сидит отец Маратика, грызя ногти и бормоча что-то несвязное. В другом углу — тетка Айша. Она беззвучно плачет, а в кроватке спит крохотная Мадина. И среди всего этого — умирающий ребенок. На следующий день мама, отец и Гульжиян везут на розвальнях маленький гробик на далекое казахское кладбище. Гульжиян — как окаменелая. Судьба ее в тот момент очень тяжела: Мирамбек, муж, сошел с ума. Он возглавлял статистическое бюро области, а обком заставлял делать колоссальные приписки. Как мог сопротивлялся, но потом свихнулся: перестал ходить на работу и все считал, считал, считал… С ним нужно было что-то делать, как-то лечить, а психиатра не было. Не было и нужных лекарств. Тетка его Айша вела хозяйство, ухаживала за коровой, а еще был племянник Орынхан, мальчик-подросток, учившийся в казпедучилище, которого дома почему-то звали Кукуз, что значило — голубоглазый. У Кукуза, действительно, были голубые глаза, и он был очень красив.

С той памятной ночи Гульжиян и мама становятся подругами, и как только представляется возможность, тетя Гуля рекомендует маму и заставляет свое эмвэдэшное-эмгэбэшное начальство взять ее заместителем председателя медицинской аттестационной комиссии. Теперь мама решает, кому из сотрудников служить дальше, кому катиться из органов… Но суть не меняется: мама все равно остается сосланной.

Судьба становится милостивой к Гульжиян: ее избирают депутатом Верховного Совета Казахстана, и она по нескольку раз в год ездит на сессии в Алма-Ату. Вновь встречается с первой любовью — Апьдигеном, который работает в уголовном розыске. Раньше, во время учебы в институтах, они очень дружили, но потом, как это часто бывает, поссорились. И вот теперь, когда оба вдовцы, вновь вспыхивают чувства. Дочь Апьдигена — уже восемнадцатилетняя — живет у родственников. Апьдиген переводится из столицы в Кокчетав. С папой они становятся друзьями.

В управлении МГБ-МВД есть еще один человек, который сочувствует нам, — майор Виноградов. Мама лечит его семью. Он все время говорит: «Это долго продолжаться не может, но чтобы я смог помочь Инне выехать на учебу, нужна золотая медаль. Она должна учиться так, чтобы быть лучшей в области, чтобы этим сволочам — кого имеет в виду, не знаю — некуда было деваться». И я учусь.

Где-то году в сорок седьмом мы с отцом начинаем вести «философские» разговоры, то есть он старается объяснить мне все житейско-«мировые» проблемы — как сам их понимает. Мама не может этим заниматься: она работает зачастую по двадцать часов в сутки.

Именно в это время спрашиваю отца, что есть Бог. Он не озадачен: видимо, ждал подобного вопроса. Говорит, что Бог — это не человек, а нечто высшее, что есть над человеком, это природа, а не дедушка с седенькой бородкой, которого я видела на иконе в церкви, куда водила меня Устя. Бог, говорит отец, должен быть в душе и сердце каждого.

Был ли отец верующим? Думаю, да, хотя в церковь не ходил и не крестился, как Устя. Отец говорит, что к вере или неверию человек должен прийти сам, и приход этот может быть различен. Кто-то сразу воспламеняется, кто-то идет долго и мучительно. Однако суть воссоединения остается неизменной: это личная встреча с Ним в глубине сердца. Если человек обращается к Богу неискренне, пытаясь кого-то ввести в заблуждение, это все равно скажется. Показное благочестие так или иначе становится явным, и человеку от этого бывает плохо.

После одной из моих случайных бесед со священником, который приходил отпевать умершую соседку, отец говорит, что церковь никому не должна навязывать своего мировоззрения, и человек свободен в решении вопроса веры и неверия. Есть простая истина, объясняет он: «Невольник — не богомольник». Но иметь понятие о религиях, уважать их — обязан. Следует преодолевать невежество и уже малым детям говорить, что Бог един, все религии равны, и между людьми не должно быть распрей из-за того, что они разного вероисповедания. Ни одна из религий не может быть выше или ниже другой.

Отец говорит, что страх перед ночными приездами эмвэдэшников-эмгэбэшников — это прах по сравнению с теми целями, которые поставлены Создателем.

Прожив жизнь, уже гораздо более длинную, чем жизнь отца, прихожу к выводу, что христианской мысли свойственно связывать идею достоинства личности с вопросами нравственности, а это неизбежно приводит к раздумьям о разрушительном действии греха. И если из жизни это понятие убирается, размывается суть добра и зла. Поэтому когда говорят, что законы государственные следует уважать, а нравственность — кто как хочет, это неверно. Чтобы мир жил хотя бы в относительном покое, понятие нравственности, соблюдение ее норм должно быть первостепенным.

Сейчас церковь, восстав из трупного состояния, часто превращается в служанку режима, который имеем. Как и раньше — в царские и советские времена — она в шелковых рясах, умащенная розовым маслом и дорогим ладаном, служит власть имущим, какие бы безобразия ни творились на просторах страны. Меня это очень расстраивает.

Церковь призывает верующих смиряться, терпеть — даже до смерти, плакать о грехах своих, посыпая голову пеплом, любить врагов своих. Смысл такой политики очевиден: спрятавшись под иерейской епитрахилью, мы не должны замечать разбоя, развернувшегося на просторах. А ведь грех ненависти витает, витает над Родиной, и ему следует противостоять…

Читать, как уже говорила, отец выучил по газете «Известия», и в пять лет спокойно прочитывала детские книжки из серии «Книжка за книжкой». Чтение любила. Уже лет в десять проглатывала толстые тома. В старших классах читала не только то, что полагалось по программе, но и сверх того, а еще прихватывала современную литературу — ту, что доходила до Кокчетава. Помню, как отплевывалась от «Белой березы» и «Кавалера Золотой звезды», потому как увидела в них сплошное вранье: колхозы знала не понаслышке. В колхозы отправляли каждый год летом, и если раньше там хоть чем-то кормили, то после девятого класса попали в колхоз, за семьдесят километров от города, из которого выбрались едва живыми.

Стояла дикая августовская жара. Пшеница вся выгорела. Убирать нечего, но все-таки вручную заставляют подбирать ее остатки. Солнце так печет, что, кажется, прожаривает насквозь. И ни глотка воды. Баскарма, то есть председатель, не распорядился, чтобы ее подвезли. А потому пьем из лужи, которая как-то сохранилась. К вечеру, когда солнце садится, ложимся в кустах, не в силах подняться. И тут появляется он, «главнокомандующий». Перемежая казахскую речь русским матом, гарцуя на серой в яблоках лошади, щелкает кнутом, гонит снова в поле. И тогда впервые в жизни я поднявшись, возвращаю ему его матерщину.