Виктор Ремизов - Воля вольная

Степан слушал завороженно. Оставил ведро с торчащими из него удочками, подобрал окатыш с рябчика размером и бросил его вверх и вдаль. Камень ударил в блестящую на солнце гладь, высоко подпрыгнул, ударил еще и еще, и покатился, затихая дробно… Первое касание льда дало будто выстрел из пушки гулкий удар по окрестным горам, второй отскок, третий… звуки множились быстрым эхом, нарастали, налетая друг на друга. Озеро, как огромный ледяной там-там, кричало многоголосо, зло и бесстрашно!

Степан пробил лунку, размотал удочку с двумя самовязанными мушками — рыженькой и черной — на хариуса. Подергал — не клевало. Лег на лед, заглянул в лунку, прикрываясь от солнца. Хариусы были. Некоторые подплывали совсем близко к висящей в воде приманке и, замерев на мгновенье, отплывали в сторону. Степан покачал-пошевелил мух — одна рыбка посунулась ближе и, не тронув, отплыла в сторону. Степан, мелко тряся рукой, положил на дно сначала черную, потом… как только рыжая муха коснулась дна, серебристая тень метнулось к ней, и Степан, проворно вскочив на колени, вытянул на лед харюзка.

Он был маленький, меньше ладони, чуть толще большого пальца. Они все здесь были такие. Тугорослые, редко когда попадался на вершок больше. Серебряный, со светло-серой спинкой в мелкую разноцветную крапинку. Пустил рыбку в ведро с водой. Опять лег на лед. Рыбки брали со дна и лучше на рыжую, но иногда он вытаскивал сразу две, приговаривая «Ох, вы!» и прижимая их к груди. Когда в ведре мелькало уже десятка два темных спинок, стал наживлять налимьи уды, как называл их дед. На большие крючки насаживал харюзка за спинку и опускал на глубину.

Закончив с удочками, вернулся в лагерь. Бурундук выскочил из балагана и, зацвиркав, улизнул под елку. Разгреб кострище от снега, надрал сухих еловых веточек вместе с прядями лишайника. Запалил. Огонь затрещал, пожирая легкое топливо. Глухаря порубил в котел и закурил.

Солнце уходило за гору, противоположный берег был уже синевато-сумрачный, подсвечивались только заснеженные хребты на юге. Еловое пело само себе. Лед, остывая, лопался через все озеро и его пугающе-громкий гулкий треск рвался от берега к берегу, долго метался эхом между хребтами и, наконец, улетал в вечернее небо. И тут же стреляло и выло еще — будто гигантская хрустальная ваза лопалась и лопалась в замедленной съемке — непрерывный небесный гул витал над Еловым.

Холодало. Светлого времени оставалось немного, Степан принес пару сухих стволов, напилил чурок, набросал свежего лапника на лежанку и на крышу балагана. Пока работал, стемнело. Глухарь все еще был жестковат, Он помечтал положить туда картошки или лапши, но ничего не было. Вспомнил, что по дороге наковырял дикого луку на поляне, бросил его в котелок. Карам, давно сожравший свою долю, спал с другой стороны костра. Даже головы не поднимал. Пес уставал. В этом году он должен был как следует обучить молодого Черныша, но не вышло. И это было досадно.

Степан задумался про следующий год. Какой он будет? Он впервые думал не о том, о чем обычно думал — что будет с соболем, уродится ли шишка, хорошо ли рыба зайдет, а о чем-то другом. Непонятном. Что будет со мной? С моими? Собственно, мыслей не было по этому поводу, только морщился и грыз заскорузлые коричневые желуди ногтей.

Озеро затихло. Потянул, раздувая пламя костра, ночной ветерок. Степан сидел, слушал тишину сквозь треск огня, вспомнил об удочках, стоящих на налимов, и подумал, что ему впервые в жизни все равно, попадутся налимы или нет. Искры летели и летели вверх.

Тихий поехал к Трофимычу. Сам о другом всё думал и перепутал улицы. Зашел не в тот дом, какой-то совсем незнакомый здоровый мужик открыл, пробурчал недовольно «таких нет» и грубо захлопнул дверь перед носом. Подполковник вскипел, двинулся вперед и, уже поймав ручку двери, остановился, слушая тяжелый стук в висках. Повернулся и пошел со двора, невольно, но ясно ощущая, что в жизни вообще что-то меняется и этот незнакомый ему мужик как будто уже имеет право так по-скотски себя вести. Он путался в собственной ярости и беспомощности, все больше и больше чувствуя окончательную неловкость своего разжалованного положения. Со всех сторон обложили, — усмехался. В машину сел, с пьяной горестью качая головой и нащупывая замок зажигания.

Он вошел в холодный коридор Трофимычева дома. Дверь в комнаты была приоткрыта, слышны голоса негромкие, но он позвонил на всякий случай. Дребезжащий звук резанул темноту коридора. Через минуту вышла дочь Трофимыча, свет включила… Тихий забыл, как ее зовут, Зоя или Зина?

— Здраствуй… те, — снял шапку, собираясь входить. Улыбнулся натужно и тяжело. Ему хотелось как-нибудь приласкать этих баб, потерявших мужа и отца. Помочь, чем уж можно. Машину дать на похороны, денег там… на продукты. Все было неловко. Он, поддатый, чувствовал все это вдвойне и не знал, с чего начать.

— Здравствуйте, Александр Михайлович! — Дочь была в захватанном ярко-желтом халате с иероглифами, серых шерстяных носках на босу ногу и тряпичных шлепанцах. Ножик в руках, красных от свеклы. Встала в дверях и смотрела недобро.

— Кхм, я… это… — Тихий переложил шапку из рук в руку и зачем-то улыбнулся, — короче, помощь если нужна…

— Спасибо, — она смотрела твердо и как будто спокойно, — помогли уже… посмотреть хотите? — Глаза ее набухли слезами, подбородок сморщился и задрожал, лицо вытянулось, по нему текло, она отвернулась, обмахнулась рукавом, потом снова посмотрела на Тихого. — Чтобы с вами так же поступили. Одного хочу — чтобы с каждым ментом, и с главным вашим поганцем, так же поступили! Идите отсюда! Господи, ты когда-нибудь глянешь на эту землю?! Чудовища здесь…

— Маша, ты чего там? Кто там? — раздался слабый голос из кухни.

— Иду, мам, иду! — И она захлопнула тяжелую, обитую войлоком дверь.

Тихий постоял в коридоре, подумал, не войти ли все-таки… но не решился. К машине пошел. Сел за руль, ключом не мог попасть, завел мотор. Он не обиделся на нее. Он все это знал и сам. И нормально было бы, если бы с ним так же обошлись. Скорее всего, так и будет. Он уже не мог думать о Трофимыче. Выпившие мозги устали. Он вообще не знал, что делать. С работы выгнали, мужик какой-то занюханный на х… послал. Тут — тоже, помочь хотел… К Маше нельзя было. При мыслях о ней Тихий тяжело сопел и отворачивался, будто она была перед ним. Смотрела красивыми, чуть уставшими от всего этого дела, а может от жизни вообще, глазами. С ног до головы обосрался, товарищ подполковник! Пошарил в бардачке, за спинкой — выпить не было.

Темнело, начинал сыпать легкий снежок. В аэропорту гудел самолет. То ли только сел, то ли улетал. Омоновцы, возможно, — подумал Тихий. В это время рейсов не бывало никогда, даже коммерческих.