Виктор Ремизов - Воля вольная

— Почему на том-то? — не поверил Семихватский.

— У нас с Вермутом тут сетки висят на озере, значит, тот поворот. — Верхняя губа у Сенькина была порвана когда-то эвенским крючком и заросла синим шрамом. — Возвращаться надо.

— Не путаешь, Сенькин, сука? Загонишь на Якутский тракт…

Сенькин зашел со своей стороны, открыл дверцу и, малосильно, с трудом забравшись на гусеницу, сполз в кабину. Сунул руки к вентилятору, гнавшему горячий воздух от дизеля. В кабине шумел мотор, солярой приванивало.

— Может, нальешь уже, Василь Иваныч? Уже, считай, приехали…

— Терпи, казак, атаманом будешь… Пока зимовье не увижу… — Семихватский потянул на себя правый рычаг и, привстав, высунулся в окошко.

Тягач под рукой не особо опытного водителя толчками разворачивался на месте. Он больше сдавал назад, всей многотонной массой заваливаясь в кусты и ломая березы-подростки. Постоял там, содрогаясь всем телом и пуская громкие струи сизого дыма, потом вывернул на просеку и рванул по своему следу обратно. Дорога хорошо проколела, даже в низинках было не топко — редко где сквозь белую тяжелую гусеничную давленину проступила грязь. Через четверть часа они остановились на поляне возле избушки.

Сенькин, бормоча «как же тут лазиют» и добавляя дряблых ругательств, выползал на гусеницу из узкой дверцы. Спрыгнул, подошел и, заглядывая в глаза Василия, спросил:

— Воду будем сливать с радиатора?

Капитан, не ждавший от него ничего по делу, услышал слово «водка».

— Иди! Водку! Затопи, давай… — потом понял, что тот имел в виду, и добавил: — не надо тут ничего сливать… наверное.

Он сидел в кабине, рассматривая карту. Прикидывал расстояния, думал, откуда лучше заехать к Кобяку на участок. Так, чтобы беглец понял, что они там. Важно было привлечь его внимание. Надо ввязаться в драку, — бормотал про себя капитан Василий Семихватский — или Васька, как звали его за глаза в поселке — щурясь под слабенькой лампочкой. Ввязаться, а там посмотрим. По дороге он время от времени думал, как оно все получится, и пока был пьян, видел только победную финальную сцену: Кобяков обреченно выходил из тайги и бросал карабин на снег. По мере трезвения, пространство и время выправлялись, и Васька спрашивал у своих фантазий: что было до того, как Кобяков бросит карабин? Тут обнаруживались кое-какие вопросы.

Васька не боялся Кобяка. Он вообще не умел бояться, и если вдруг чувствовал свою слабину — зверел и лез напролом, чтобы ни только он сам, но и никто не усомнился в его смелости. Это, видно, сейчас и происходило. Вспомнил про двух парней, которые не очень понятно как оказались у него в тягаче и проспали почти всю дорогу сзади в будке. Он не знал, как их зовут. Помнил только, что зацепил утром в общаге, куда подъехал за шмотками, и что выпивали несколько раз по дороге. Он не мог сообразить, хорошо ли, что будут свидетели всей этой бадяги? То есть, он их и брал-то, как понятых, но теперь задумался — не лучше ли этих странных пареньков оставить в Эльчане.

Заглушил мотор, спрыгнул на снег, взял из будки американский армейский вещмешок и пошел в зимовье. Сенькин растапливал солярой печку с прогоревшим верхом, воняло на всю избушку. Парни сидели за столом у окошка, поеживались после теплого кунга [17] Кунг — отапливаемая будка на машине или тягаче. . Оба были зеленые — лет по двадцать-двадцать пять. Один невысокий, светлый, со спокойным и умным, чуть рыжеватым от веснушек лицом, другой — выше на полголовы, крепкий, стриженый ежиком с мелкими темными усиками над толстыми губами — болтливый и веселый. Крепыш, любопытно щурясь и посмеиваясь над дедовской техникой, неумело регулировал фитиль в керосиновой лампе.

Сенькин с громким скрежетом закрыл дверцу, и вскоре в печке потянуло-зашумело. Бич сидел на корточках, задница провалилась до пола, и его худые колени торчали выше ушей. Он прижимал руки к теплеющим круглым бокам печки и, вывернув голову, поглядывал на Семихватского. Взгляд, как у большинства бичей от рождения, был вял и безразличен, но что-то внутри него ждало выпивки и было болезненно живо. Семихватский снял серую милицейскую куртку, она у него была рабочая, без погон. Под курткой, на гимнастерке погоны были, снял и гимнастерку, обнажив налитое борцовскими мускулами, желтоватое в свете керосинки тело. Шея и руки по локоть резкой гранью отличались загаром.

— Так вы и правда… — Крепыш удивленно поднял голову.

— Мент, что ли? Мент, мент, — Василий застегивал теплую клетчатую рубашку. — А вы кто будете? Турысты?! Налей по сто пятьдесят, чего сидишь? — обратился он к Сенькину.

— Мы… студенты, — ответил невысокий, спокойно и доброжелательно глядя на Ваську.

— А чего со мной поехали? — Семихватский достал из вещмешка сапоги с меховой подкладкой, потом охотничью суконную куртку, пошитую из какой-то особенной не ворсистой шинели. Понюхал ее, стряхнул и повесил на стену.

— Вы сказали, нужна наша помощь… Что дня на два, на три… — пояснил невысокий.

— По тайге покататься, — вставил крепыш, — и еще икры обещали…

— Та-ак. Понятно. Одежда теплая есть?

— Есть! — Оба кивнули.

— Показывайте! — Семихватский затянул горло вещмешка.

Парни принесли два одинаковых красно-черных рюкзака. Сверху по-походному были привязаны спальники. Васька бегло глянул их шмотки:

— Нормально. Студенты, значит. Меня Василий зовут.

— Мы уже третий раз знакомимся, — хихикнул здоровяк, скосившись на товарища.

— Так, ты… — Семихватский ткнул пальцем в худого и спокойного, который помалкивал.

— Семен, товарищ капитан.

— Понял, пойдем, Сеня, снимем ящики… пожрать надо.

Семихватский залез на верх тягача, где в металлическом ограждении была увязана желто-синяя бочка соляры с надписью «Лукойл» и большой фанерный ящик. Поднял крышку:

— Та-ак, одежда, спальник, валенки… вам валенки не нужны? Свечки — целый воз, помолимся… сеть… ага, вот сухари, держи куль, та-ак… больше ничего. Жратвы нет.

Он еще раз все перетряхнул и встал наверху во весь рост, нахмурившись и уперев руки в бока. Темнело на глазах. Холодно становилось.

— Там в будке две большие рыбы, — задрал голову к Семихватскому крепыш. — И у нас еще две банки сгущенки и банка тушенки. Меня Андрюха зовут… — представился, приложив руку к козырьку. Улыбка у него была хорошая.

Семихватский слез с крыши, достал мешок с мороженой рыбой из-под сиденья. Это были два самца кеты, с брачными уже полосами. Обнюхал ее.

— Ничего, вроде, для собак, наверное, держал. Может, поймал где, по дороге…

Капитан отрубил половину рыбины и понес в зимовье. Обшарил свой полупустой баул, нашел еще банку тушенки. Вскрыл, вывалил на сковороду, добавил воды из чайника и наломал туда сухарей из кобяковского мешка, на раскаленную печку поставил. Возле, прямо на дровах, поджавшись, спал Сенькин. И сапоги и ватник сползли, голова пьяно запрокинута и едва не касалась горячего бока печки.