Виктор Ремизов - Воля вольная

— Тут, Шур, надо как следует все обдумать. Нельзя же стрелять в человека за то, что он в форме…

— Да я и не предлагаю стрелять, — удивился Студент.

— Ну… Мне, в общем-то, все равно, кому платить, государству или ментам, но по-честному, конечно, лучше. Сам ловлю, сам копчу. Если бы официально все было, участок нормальный дали, я бы артель сколотил. «Слесаренко и К». — Андрей засмеялся. — Чего и говорить, пользы больше, самок не выбрасывали бы — процентов тридцать-сорок рыбы гробится из-за этого дела.

— Ну! Ты сам же говоришь! — подхватил Студент.

— Шур, тут надо думать. У меня вон их двое… Нет, я… если что, всегда за.

Помолчали.

— Ладно. Все с тобой понятно. Надо Кобяку помочь. «Буран» ему завезти на участок. Бензина пару бочек, хлеба, жратвы и шмотья — он же голый утёк. Я говорил с Ледяховым, тот стремается лететь. Давай сгоняем на двух «Буранах», один Степану оставим, все ему полегче. Нельзя мужика бросать…

— Это можно, — согласился Слесаренко и задумался. — А когда?

— У тебя «Буран» на ходу?

— В поря-ядке, — шлепнул по боку.

В этот вечер Студент заехал еще в несколько домов — везде было одно и то же — все понимали и соглашались, но в большом сомнении качали головами по поводу разоружения ментовки.

Ночью уже возле дома встретил крепко пьяного Балабана. Тот остановился, челку свою откинул, извиняясь и приходя в себя, подержал Студента за плечо. Потом в глаза посмотрел пристально и умно, как это всегда у него, и сказал негромко:

— Я бы, наверное, пошел с тобой… — так сказал, будто все Студентовы мысли знал.

Студент напрягся, но тут же и сморщился от запаха водяры и вообще. Балабан понимающе кивнул головой, отпустил ремешок гитарного чехла, который держал, как погон карабина, и провел двумя мягко раскрытыми ладонями перед собой, вроде как — все понял, не настаиваю.

— Счастливо! — сказал, осторожно обходя Студента и направляясь по улице.

Студент глянул ему вслед. На широкоплечее, полами метущее снег пальто. Что хотел? Но по всему получалось, что он в его дело просился. И отчего-то, то ли от того, что Балабан был бич пьяный, и от этого дело вдруг делалось несерьезным, то ли от того, что бич этот как-то слишком понимающе смотрел, зло взяло Саню Звягина. Он еще раз пристально глянул ему вслед — сука, только бомжам оно и надо в этой стране! Он еще постоял в задумчивости, глядя вслед неторопливо удаляющейся загадочной фигуре.

Весь следующий день крутился, как заведенный. Заказал хлеба в пекарне, продуктов припас на неделю и Кобяку кое-чего. Выкрасил «Буран» в белый цвет, чтобы с вертолета не видно было.

На третий день поехал с утра к Трофимычу, поговорить насчет дороги, они со стариком когда-то — Студент совсем зеленый был — пару сезонов отохотились вместе и потом маленько дружили. Шура ничего не знал об обыске и о болезни Трофимыча. Как эта весть облетела его, непонятно, но Студент подъехал как раз, когда скорая отъезжала, а в доме кричала жена Трофимыча тетя Зоя.

Старик лежал на кровати с закрытыми глазами и будто спал, прикрытый одеялом. Только голова чуть неестественно вздернута была, да костистые, жилистые руки крестом сложены на груди. Студент стоял и ничего не видел и не слышал. Ни теть Зою, разобранную, в одной ночной рубашке, хрипло причитающую на низком диване в другой комнате, ни дочь, завешивающую зеркало, с глазами, мокрыми и красными от слез. Трофимыч вспоминался, будто только расстались в кафе «Север», где они и не поговорили, дед сказал лишь, что собирается заезжать к себе. А то вдруг виделся далекий и крепкий еще мужик, ворчащий на молодого и непоседливого Студента — в тайге все должно быть, как в аптеке!

Встретился глазами с Машей.

— Как же получилось?

Та судорожно вздохнула, посмотрела на него странно и, кивнув куда-то задрожавшим подбородком, попыталась что-то сказать, но задавилась слезами и отвернулась.

Студент стоял, опустив голову и чувствуя свою вину за все это.

Он потоптался, не зная, чем помочь, положил деньги на угол комода и поехал в милицию. Руки тряслись. Он ехал что-то делать.

И, слава Богу, первый, кого он встретил во дворе милиции, был безобидный Паша Никитин, менявший пробитое колесо. Он рассказал, что знал. Студент сидел на корточках возле Паши и давил башку двумя руками. Молчал. Головой качал горестно. Потом спросил, как выглядит этот майор Гнидюк.

— Ну… он такой — нос у него длинный. И зад еще такой, — Паша занес две руки назад… А он тебе зачем? Ты не связывайся, Шур.

— Ну-ну… давай, Паша, будь здоров.

Он пошел из двора, потом вернулся и снова присел к Паше:

— Взорвать бы на хер это вот… чудесное заведение! А Паш? Как же ты на них работаешь, Пашуня? Ну, ты даешь!

Студент сцепил зубы и поехал к Слесаренке. Андрей был занят — заказ на икру и на сто килограмм горячего копчения надо было исполнить к вечернему рейсу. Торопился, чтобы рыба успела остыть. Они кружили по Андрюхиному двору, тот катал икру в банки, ходил в коптильню, подбрасывал опилки. Студент мешался под ногами, шипел, что дальше это терпеть нельзя, что надо поднимать мужиков. За куртку хватал.

В конце концов Слесаренко бросил дела и встал напротив Студента:

— Ну и что, вернешь Василь Трофимыча? Нет! А чего добьешься? Приедут из области ребята и покрошат всех. Вот чего! Ты этот случай даже не рассматриваешь! Мы завтра едем к Кобяку или как? Давай, хоть что-то сделаем по уму… Все, мне некогда… на неделю все тут бросаю…

Студент, не зная, что делать дальше — домой совсем не хотелось — завернул в кафе «Север». Пустота вокруг только усилилась — не тот был народ. За одним столом баба с ребенком ели, за другим — два мужика. Из Эйчана, припомнил их Шура. К вечернему рейсу приехали, бутылку взяли на дорожку. Хотел к ним подсесть, расспросить, как там у них, но не стал — в Эйчане один участковый был, и тот алкаш.

— Водку-то забери, что ли? — позвала его Верка.

На стойке стояла бутылка и баночка маринованных огурцов.

Он забрал всё, налил половину пластикового стаканчика, понюхал, подумал, что все русские беды этим вот и кончаются. Пить не стал, нахмурился над стаканом и опять подумал про Трофимыча. Плохим он учеником у деда оказался. Был у Студента свой промысловый участок, и он, то заезжал и охотился, бывало, и два, и три года подряд, то бросал из-за абсурдности — были времена, когда охота давала только убыток. Из-за бабы, бывало, пропускал, пару раз бизнес пытался наладить, коммерс херов. Потом снова заезжал счастливый. Нет во мне правильного стержня, как у Трофимыча. А теперь вот и Трофимыча нет. И он думал, что гигантский стержень людской жизни вообще, состоит из таких вот закаленных характеров, как Трофимыч, и с его смертью, этот вклад Трофимыча в крепость человеческую растворился в пространстве, а он, Шура Звягин, ничего не перенял и ничего не понес дальше. Так и хиреет, истончается порода людская.