Виктор Ремизов - Воля вольная

— Не сыграешь мою любимую? — нарушил тишину Колька.

Балабан подумал о чем-то, неторопливо достал гитару, погрел струны рукой, попробовал, и, склонившись так, что лица под челкой совсем не стало видно, замер… и заиграл тихо-тихо красивыми ясными аккордами. И тихо запел без слов, голосом. Очень странно, совсем ни на что не похоже. Красиво-красиво. Мелодия была печальная и сильная. Небыстро текла, ширилась, неторопливо и уверенно поднималась до небес… потом слова начались… непонятные, но с ними было еще красивее. В Балабанове совсем никакого напряжения не было, печаль вдруг светлой становилась, даже радостной, легко летящей, Валентин задирал голову и улыбался счастливо, но вот голос снова креп, и у мужиков мурашки бежали по коже от разворачивающейся громадной картины жизни. Как это было возможно?!

Все эти высокие и красивые человеческие чувства так не подходили к темноте, хламу и запахам зимовья, что мужикам неловко было глядеть друг на друга. Замерли, как были, ожидая конца. Но мелодия звучала и звучала, добираясь до потаенных углов души, мужики слушали и забывали, где они. Студент отвернулся в окошко, лицо закаменело в злой отчаянной угрюмости. Его на части рвало от любви и жалости к Вальке Балабану, к товарищам, к людям вообще, и из-за этой жалости он всем, чем мог, ненавидел это сучье мироустройство и если бы сейчас ему сказали: кинься в пропасть ради людей — он бы не думал ни секунду. Гитару почти не было слышно, голос звучал настояще, и Поваренок, в мечтах оказавшийся дома среди своего семейства, спьяну пообещал себе, что теперь всегда будет брать с собой приемничек и никогда не будет переключать такую музыку. А Балабан замолчал, заиграл сложные переборы, не сбиваясь, уверенно. Вдруг остановился и, глядя слегка вверх, в темный угол, куда уходила труба печки, в продолжение музыки заговорил в тишине. Он говорил негромко, не по-русски, распевно и ясно, потом снова заиграл.

Длилось это минут тридцать-сорок. К концу у Балабана весь лоб был в капельках пота, волосы прилипли, и он уже не откидывал их. Студент так и сидел, отвернувшись в окно, напряженный, вцепившись клешней себе в голову. Дядь Саша кряхтел, прокашливался и тянул из Колькиной пачки сигаретку — все никак не мог зацепить. Кобяков молчал, он все это время просидел в одной позе, куря и глядя в пол себе под ноги.

— Ну, блин, да-а-а! — произнес после последних аккордов Поваренок. Колька был так серьезен, что на себя не похож. — Что это? — спросил строго.

— Реквием Моцарта.

Опять тишина повисла. Поваренок взял сигарету из пачки Степана, тот сунул пальцы в карман, достал спички. Колька прикурил:

— А что ты там говорил? На каком языке?

— Это «Отче наш»… на латыни… Там… пастырь в церкви панихиду читает по нему.

— По кому?

— По Моцарту.

— А музыку сочинил кто?

— Моцарт.

Колька задумчиво, даже одобрительно качнул головой. Помолчав, спросил осторожно:

— Так это он про себя что ли написал?

— Про всех это.

— А скажи еще что-нибудь? — попросил Поваренок. — У меня Санька по-английски говорит, я ничего не разберу, а тут, будто все понимал! Что за черт?!

Балабан неторопливо прятал гитару в чехол. Посмотрел на Поваренка, наморщил лоб и, улыбаясь, произнес:

— Бенедиктус, кви венит ин номине Домини!

— Что значит? — спросил Колька, прищурившись.

— Благословен идущий во имя Господа!

Печка металлически щелкнула, остывая, кто-то из мужиков мелко сплевывал табак с губ.

— Ты зачем пришел? — спокойно спросил Степан из своего темного угла.

Вопрос был серьезный — этого никто не знал. Один Студент о чем-то догадывался. Балабан поднял глаза на Степана:

— Омоновцы завтра тут будут. Они уже летали. Думал, не успею…

— А тебе что? — спросил Кобяков.

— Командира своего встретил, в Чечне вместе были. Редкий человек! Чего хочешь можно ждать. — Балабан говорил спокойно, совсем без эмоций.

— Где встретил? — не понял Колька.

— В поселке. Какая-то спецбригада, видно, если он этими парнями командует… Думал, может, помочь вам получится. — Балабан посмотрел на сидящих за столом, как всегда мягко улыбнулся, но в улыбке этой было что-то, от чего все опять замолчали и задумались.

Валентин перекрестился, он всегда крестился перед едой, и стал есть рыбу. Он очень аккуратно это делал. На уголке стола. Мужики молча глядели на него сквозь синеву дыма. Накурено было крепко, приоткрытая дверь не спасала.

— Я много думал, — заговорил Степан Кобяков. — И раньше, и теперь вот. Родственники у меня в Канаде. Звали, тайга, мол, такая же, давай, тут, мол ты сам себе хозяин… А как уехать? Кобяковы одни из первых пришли на Охотский берег. Острова Кобякова есть в море, хребет Кобякова… Сколько здесь дедов моих лежит?!

Думал, отсижусь, как-то рассосется… Даже бомбоубежище себе в стланиках приготовил. А позавчера на озеро пошел. Оно когда-то наше было… деда своего вспоминал. Он девяносто шестого года рождения, всякого в жизни повидал. Похлеще нашего пришлось… Но не в этом дело…

Степан разговорился, видно было, что решения его не простые. Колька сидел тихо и с удивлением слушал, за всю жизнь от Кобякова столько слов не услышал. Ему даже странно было, что у Степана дед был, о котором он так вспоминает.

— В нем сила была, не согнешь! — Степан нахмурился и посмотрел на чуть коптящий фитиль керосиновой лампы. — Он точно знал, чем живет. И поэтому знал, как жить! Добро — добро, зло — зло! Все! Никто его с этих правил не свернул бы! А я что сейчас? Как сучёнка престарелая должен пресмыкаться туда-сюда… И перед кем? Перед теми, у кого даже совести не осталось? Думаете, от хорошей жизни все время в лесу торчу? Смотреть невозможно, что там творится! Какое добро, какое зло? Воры, красиво нарядившись, жизнью управляют, стыд, совесть — все к едрёной матери… И знаете, что я понял… — Тут он надолго замолчал. Потом поднял голову: — Слишком мы за свою шкуру трясемся. В этом вся херня. Думаем, только пожрать, да попить родились на белый свет, вот и ходим жидко. — Помолчал, — Может, есть смысл положить себя за дело? Вон кижуч, да кета гибнут, и дело получается. А дали бы слабину, вильнули бы в сторону, и всё — на них бы все и кончилось! Может, и нам без этого никак?

Студент крякнул восхищенно и шмыгнул носом.

— Я сейчас очень серьезно говорю! — заволновался Степан. — Может, и лососей и нас одинаково задумывали?! Принцип один! А мы его нарушаем! Может, мы уже вильнули, и обратной дороги нет? Что делать-то тогда? Что я внуку своему скажу? Ментам платите столько, прокурору столько, кому еще? Президенту? В конверте ему по почте отправлять? И что внуки про меня подумают? Подумают, слабак был дед! Шкуру свою берег! Из-за него и наша жизнь такая паскудная? Или подумают, раз он платил, значит, и мы должны нагибаться, где скажут! — помолчал. — Пусть лучше знают, что их дед залупился против этого дерьма. Мне, даже мертвому, приятнее так будет думать! Такая херня, ребята. Себя мне не жалко… — Степан говорил хмуро и почти спокойно. Как будто дело это было у него окончательно решенное.