Владимир Лорченков - Копи Царя Соломона. Сценарий романа

– Ты ведь так уже подумала, Аурика? – говорит он.

– Так я и подумала, Корнел. Прости меня, – говорит она.

– Ничего, Аурика, наоборот, ты молодец, ведь похороны даром никто не сделает, – говорит он.

– Так ты, наверное, отвезешь его, браслет этот, в город, да, Аурика? – говорит он.

– Конечно, Корнел, в ломбард, что у центрального автовокзала, – говорит она.

– А что, там мало дают за золото? Отвезти его в какое-нибудь другое место, где за него больше дадут, Корнел? Ты скажи, я отвезу, – говорит она.

– Не надо, Аурика, ты не вези его никуда, потому что он не из настоящего золота, а из поддельного, – говорит он.

– В ломбарде над тобой только посмеются, – говорит он.

– Как же так, Корнел? – говорит она.

– Я, когда поехал в город, сказал тебе, что купил его за три тысячи леев, помнишь, Аурика? – говорит он.

– Помню, Корнел, – говорит она.

– Так вот, Аурика, я тогда тебя обманул, потому что купил браслет не в магазине «Золото-серебро», а на центральном рынке, у цыган. Купил с рук. И заплатил за него сто леев, – говорит он.

– Корнел, как это? – говорит она.

– Так получилось. Мне просто стало жалко денег на подарок для этой дуры набитой, твоей племянницы Нины, – говорит он.

– Корнел, не смей так говорить, – говорит она.

– Это твои родственники все как один – олухи царя небесного, – говорит она.

– Да? А кого тогда выгнали из университета на втором курсе? Не твою ли дуру-племянницу, которая, к тому же, еще и шлюхой оказалась: залетела неизвестно от кого? – говорит он.

– Как неизвестно от кого… Корнел, какая же ты все-таки свинья, – говорит она.

– Прямо как все твои родственники, – говорит она.

– Я же тебе говорила, что она забеременела не «неизвестно от кого», а от Василия, который на ней и женится, – говорит она.

– Женится он потому, что она обещала на него в суд подать, – говорит он.

– Ох, Корнел, хоть бы ты закрыл свой рот, который ничего от мусорной ямы не отличается, – говорит она.

– Говорила мне мать, не ходи замуж за этого скота и тупицу. Впрочем, чего ждать от уроженца села Градинары, ведь у вас все мужчины – конокрады, бабники, и злоязычные воры, – говорит она.

– Я вор? Шлюха и дура, вот кто твоя племянница, Аурика, – говорит он.

– И, боюсь, это у вас семейное по женской линии, – говорит он.

– Да чтоб глаза твои лопнули, Корнел, говорить такое женщине, которая воспитала семерых твоих детей, пока ты шлялся по кабакам, подвалам и разведенным курвам, – говорит она.

– Ох, Аурика, боюсь, что из этих семи как минимум один не мой, а твой и твоего дружочка Санду, с которым ты полтора года сожительствовала до того, как я тебя подобрал из грязи и сделал порядочной женщиной, – говорит он.

– Скотина, – говорит она.

– Дура, – говорит он.

– Так куда ты дел оставшиеся две тысячи девятьсот леев, которые, как ты сказал мне тогда, потратил на золотой браслет, который оказался вовсе не золотым? – говорит она.

– Пропил со шлюхами, настоящими шлюхами, с которыми путаешься всю жизнь, – говорит она.

Веселое, недоумевающее лицо Иеремии. В этой избе он выглядит оккупантом, пришедшим устанавливать власть Третьего Рейха. Стопроцентному совпадению мешает только кипа, которая на нем, почему-то, надета. Иеремия с аппетитом ест вареную картошку, и – кинув быстрый взгляд в сторону Натана (тот держит на мушке стариков и не отвлекается), – кладет ложку сметаны на кусок буженины. Заглатывает в один миг.

– Постыдился бы, гой, – презрительно говорит Натан, не отрывая взгляда от стариков.

– В окне все отражается, – говорит он.

– Оаааааа яяяэээ нееее ээ, – пытается сказать Иеремия.

Справляется с гигантским куском, глотает его. На глазах от усилия – слезы.

– Еврей это состояние души, а не формальности! – говорит он.

Натан слегка прикасается ружьем к подбородку крестьянина.

– Так куда они поехали? – говорит он.

– Ночью ушли, мы спали, – говорит крестьянин.

Натан с усилием – видимым, чтобы напугать, – прикасается к курку.

– Ты уж прости меня за браслет, – говорит крестьянин.

– И это все, что ты хотел мне сказать? – говорит жена.

– Предостеречь тебя от ломбарда, и попрощаться, – говорит он.

– Прощай, Аурика, – говорит он.

– А на какие шиши я буду тебя хоронить, Корнел, – говорит она.

– Продай дом, Аурика, – говорит он.

– Вот еще, я брошу тебя в поле, и пусть собаки тобой закусывают, – говорит она.

– Аурика, мы же христиане, как ты можешь говорить, что не предашь мое тело земле, как это принято у добрых молдаван? – говорит он.

– Да какой ты добрый, какой ты молдаванин, зверь, скотина, насильник, сколько раз ты меня бил, когда домой пьяный, среди ночи заваливался, – говорит она.

– Умолкни, женщина, – говорит он.

Натан стволом ружья чешет подбородок крестьянину.

– Ох, ты уж прости меня, Корнел, тебя убивать сейчас будут, – говорит она.

– Да не собираюсь вас убивать, если скажете, куда они ушли, – говорит Натан.

– Мы не знаем, куда они ушли, – говорит крестьянин.

– Тогда убью, – говорит Натан.

– Конечно, мне тебя будет не хватать, хоть у нас в жизни было и много плохого, – говорит она.

– Но ведь и хорошее было, Аурика, помнишь июль перед нашей свадьбой? – говорит он.

– Конечно, помню, а помнишь сад яблоневый, он тогда совсем маленький был, а сейчас как разросся… – говорит она.

– Помню, Аурика, а помнишь, как целовались ночью в этом саду? – говорит он.

– Ох, Корнел, что ты вечно глупости вспоминаешь, и это при ком, при молодом человеке, можно сказать, при юнце, – говорит она.

– Ай, брось, нынче такие молодые пошли, что стариков за пояс заткнут, – говорит он.

– Ой, да уж не прибедняйся-то, тоже мне старик нашелся, седина в бороду, бес в ребро, говорят, так у тебя, судя по седине, три беса в ребрах завелись, – говорит она.

– Да, я мужик хоть куда, – говорит ветеринар.

Молчание. Крупным планом ковер. Потом снова семейная пара.

–… Если уж погибать, то, скажу тебе, Аурика, я ни одной твоей подруги мимо не пропустил, но любил, конечно, всегда только одну тебя, – говорит он.

– Это каких таких подруг, Корнел, уж не Марчику ли, или Иляну? – говорит она.

– Ну, и их, понятное дело, тоже, – говорит он.

– Уж не Веронику ли с Розанной, – говорит она.

– Ну… – говорит он и мы впервые видим тень удивления на лице женщины.

– Порознь, это да, конечно, – говорит он (удивление пропадает).

– А про то, что Вероника приходится нам с тобой кумой, ты не подумал, жирный боров, – говорит она.

– Кого угодно бы тебе простила, только не Веронику, чтоб ты сдох, конь холощеный, – говорит она.

– Какой, – говорит он.

– Что, обидно, да, так вот, чтоб ты знал, первенец наш и впрямь не от тебя, – говорит она.

– Не от меня, – говорит он.