Йоханнес Зиммель - Я признаюсь во всём

Я думаю о них ночью, когда я лежу с открытыми глазами, днем, когда сижу за письменным столом, они светят мне из всей грязи, и когда я закрываю глаза, я вижу, как все было, каждую мелочь, каждую улыбку, каждое прикосновение ее руки.

Я никогда не владел ею, но она была мне близка, и я любил ее больше, чем любую другую женщину в моей жизни. Я думаю, она знала это. Мы никогда не говорили об этом, но по ее манере поведения, по тому, как она иногда смотрела на меня и говорила со мной, я мог понять, что она догадывалась, о чем я никогда не говорил из-за того, что времени было слишком мало и смерть следовала за мной по пятам.

Я не знаю, где она сегодня. Но если есть бог на свете, он сделает так, чтобы она была счастлива, — за то счастье, которое она дала мне, прежде чем вокруг меня станет окончательно темно и холодно. Если есть Бог на свете, он вознаградит ее добром за все добро, которое она сделала для меня, не зная об этом.

В течение дня, с девяти до четырех, она была в офисе, и я не мог ее видеть. Но я звонил ей. Из телефона-автомата, тайно и изменяя голос, чтобы меня никто не узнал.

— Пожалуйста, могу я поговорить с госпожой Паризини? — Я казался себе школьником, как будто все еще ходил в колледж и звонил моей подружке Клодетт, ассистентке зубного врача.

— Минутку, — говорил молодой человек в офисе, который отвечал на телефонные звонки. Он был очень подозрителен. Но я не верил, что он что-то замечает. А потом я слышал ее голос, этот детский, немного ломающийся голос с постоянно вопросительной, немного удивленной интонацией:

— Алло?

— Это Франк.

— О, добрый день! — Она не называла меня по фамилии, это было наше безмолвное соглашение, у нас была общая тайна, самая сладкая и самая невинная тайна в мире.

— Я как раз неподалеку и подумал — может, мы могли бы увидеться?

— Да, было бы прекрасно.

— Как всегда? За углом в маленькой кондитерской?

— Да, хорошо.

Все самое главное должен был говорить я, она могла только односложно отвечать: молодой человек следил.

— В четыре?

— Да, хорошо.

— Я рад, Вильма.

— Да, хорошо.

— Всего хорошего.

— Да, хорошо.

В четыре я сидел в маленькой кондитерской за углом, которая была всегда пуста и всегда немного пахла нафталином, в которой были выставлены всегда одни и те же торты и всегда одна и та же кошка проходила по залу — неприступно, величественно, высокомерно. Я сидел там, пил вермут, и при каждом стуке каблучков по брусчатке тихого соседнего переулка вскакивал с места, и при виде каждой женщины, которая проходила мимо выложенных на витрине пирожных, приподнимался в кресле, пока не приходила она, со своей вместительной сумкой на ремне, в которой таскала бесчисленное количество вещей — бутербродов и записей ролей для радиопередач до шелковых чулок, на которых надо было поднять спущенные петли. Хозяйкой кондитерской была пожилая женщина с внешностью сводни. Она сияла, подходя к нашему столику, и каждый раз задавала один и тот же вопрос: «Что сегодня принести молодой даме? И каждый раз получала один и тот же ответ: «Горячий шоколад со взбитыми сливками и три порции клубничного торта».

Иногда Вильма заказывала четыре порции. Это был ее любимый торт. Перед тем как заказать еще одну порцию, она всегда испытывала угрызения совести.

— О, господин Франк, я действительно не знаю, должна ли я съесть еще порцию торта!

— Почему нет, Вильма, вы же его любите!

— Да, но все это стоит ужасно дорого.

— Я могу еще себе это позволить, — говорил я. И она заказывала еще один кусок торта. А я заказывал еще один вермут.

— Я знаю, что не должна этого делать, — начинала она опять.

— Прекратите сейчас же, Вильма!

— Нет, не только из-за денег. Но и из-за фигуры. Как актриса я должна всегда следить за своей фигурой.

— Вы не должны следить за своей фигурой!

— Должна, господин Франк! За последний месяц я прибавила килограмм! Верите?

— Ни за что!

— Да! Это ужасно! Я не знаю, что будет дальше. Мне уже малы мои вещи.

— Смешно.

— Нет, действительно, вы только посмотрите на юбку! — Она приподняла кофточку и крутнулась передо мной. — Вот, пожалуйста! А пуловер? Смотрите!

Она стояла передо мной так близко, что можно было схватить ее, и показывала, насколько мал ей ее пуловер. А я сидел и смотрел на пуловер и на маленькие крепкие груди, которые в двух местах растягивали петли блузки, так, что я мог видеть белое нижнее белье.

— Пожалуйста, вы сами видите!

Милый боже, думал я. Милый боже на небесах!

В субботу ей не надо было идти на работу, Лаутербах дал ей выходной. Она сказала мне это в пятницу вечером, когда я отвозил ее домой.

— Я тоже завтра свободен, — сказал я. Я подумал о Иоланте, но она была мне безразлична. — Не могли бы мы провести время вместе?

— Да, вообще-то я хотела… — начала она.

— Что вы хотели?

— У меня передача на радио, — сказала она. Мы стояли у подъезда дома, в котором она жила, опять шел дождь, на ней было пальто, в котором она пришла ко мне в первый раз, и тот же самый платок. От вида этого платка я сходил с ума, при каждом вдохе у меня болело сердце так, как будто хотело разорваться.

— И что?

— Мне еще надо выучить роль.

— Давайте учить вместе.

— Да, но я не знаю…

— Что вы не знаете?

— Я всегда хожу в лес учить роли, — сказала она. — Дома я произвожу слишком много шума. Соседи жалуются, у нас такие тонкие стены.

— Идиоты, — зло сказал я.

Она кивнула:

— Верите, они однажды вызвали полицию.

— Нет!

— Да. Я тогда учила «Вознесение Ханнеле». Сцена, в которой умирает бабушка, знаете? Я допускаю, что учила несколько громко. «Бабушка, — кричала я, — бабушка, не умирай, бабушка, ты не можешь умереть, ты слышишь меня, бабушка?»

У меня так болело сердце, что мне казалось, я умираю. Я решил дышать реже.

— И? — спросил я.

— И через двадцать минут приехала полиция. Они подумали, что моя бабушка действительно умирает.

— Хм, — сказал я и перестал дышать.

— Хотя она уже десять лет как умерла.

— Мне жаль, — вежливо сказал я.

— Спасибо, — ответила она. — Тогда встретимся завтра утром в восемь у остановки трамвая, да?

— Какого трамвая?

— Линия сорок шесть, — сказала она. — Перед «Беларией». Вы найдете?

— Конечно.

Я нашел. Я взял такси и назвал место. Но я попросил шофера остановиться кварталом раньше и последний отрезок пути прошел пешком. Я не хотел, чтобы Вильма считала меня капиталистом.

Она была уже там и кивнула мне. День был прекрасный, небо безоблачное и голубое. Светило солнце, но дул сильный восточный ветер. На Вильме был коричневый костюм. В этот раз она оставила платок дома. Но сумка была с ней, и была туго набита. Там лежали бутерброды, как она мне объяснила в трамвае, который вез нас через западный пригород к венскому лесу.