Йоханнес Зиммель - Я признаюсь во всём

Потом мы начали работать. Она вытащила текст роли, а я слушал ее. Это был радиоспектакль-сказка. Вильма играла в нем злую фею. Роль была достаточно большой, и я думаю, что спектакль был отвратительным. Но в то утро у меня было ощущение, что я слушаю вечные строки бессмертного Шекспира. Я называл ей ключевое слово, она закрывала глаза и говорила свой текст, при этом она ритмично качала головой и постукивала кулаком левой руки по столу. Если надо было кричать, она кричала. Это было чудесно — видеть ее кричащей. Слышно ее было на расстоянии не более трех шагов — так громко бушевала буря.

Я выпил пару стаканов вина, немного поскучал, а потом с каждой минутой становился все счастливее. Волосы Вильмы отсвечивали золотом на солнце, маленькие зеленые точки в ее глазах стали совсем темными и казались бархатными. Было около двух часов, когда я почувствовал, что моя головная боль возвращается. Я попытался ее игнорировать. Когда я уже не мог больше ее игнорировать, я сделал глубокий вдох и старался говорить по возможности меньше. До сих пор это помогало. В этот раз не помогло. Наконец я больше не мог терпеть и проглотил две таблетки мирацида. Вильма испугалась:

— Что с вами?

— Голова болит, — сказал я, — сейчас пройдет.

— Это от вина. Надо было и вам пить его с содовой.

— Да, — сказал я.

Она откинулась на спинку стула:

— Ложитесь!

— Что?

— Вам надо лечь. Головой мне на колени. Я положу вам руку на лоб.

— Это помогает?

— Часто, — сказала она. — У моего отца часто бывают головные боли. Тогда я кладу ему руку на лоб, и все проходят. Мы так пробовали и с другими людьми.

Я положил ноги на второй стул и откинулся назад. Я смотрел на верхушки деревьев, сквозь которые светило солнце.

— Закройте глаза, — сказала она и положила мне на лоб сухую прохладную ладонь.

Шум бури, мое горизонтальное положение и головная боль, а также близость Вильмы привели к тому, что мне стало плохо. У меня было такое впечатление, что я лежу на качелях. Перед закрытыми глазами мелькали красные круги и какие-то вихри. Рука Вильмы тихо гладила мой лоб. У меня было ощущение тепла, счастья, и хотелось спать. Через десять минут головная боль прошла.

— Я же говорила, — довольно сказала Вильма.

На другой стороне маленькой террасы сидела рыжая белочка и серьезно смотрела на нас. В лапках у нее был орех.

Премьера в понедельник была связана для меня с большим волнением. Причиной этому был некий Иозеф Герман. Это был неизвестный пятидесятилетний опустившийся актер, который так и не смог добиться признания и глупо и безнадежно двигался навстречу глупому и безнадежному закату жизни. Никто не знал, на что он жил. И прежде всего — на что он пил. Беспрестанно и безмерно. Конечно, он пил всегда по какому-то поводу, чтобы не сказать — по праву, но для его окружения это не всегда было приятно. Иозеф Герман был единственным актером в труппе старше двадцати пяти лет. Феликс пригласил его потому, что чувствовал большую жалость к старому комедианту, который целыми днями пьяный слонялся по кафе «Шуберт», жалуясь на свое бедственное существование. К тому же в пьесе была роль старого нищего, которого не мог сыграть ни один из молодых актеров. По пьесе у нищего должна быть белая борода. На репетициях все еще было нормально. Герман был немытым чудаком, который всем не очень нравился. Как только он получал свои очень небольшие деньги и свой джин, он становился совершенно счастлив. Мы считали, что, даже будучи уже достаточно пьяным, он еще мог произносить свой текст. Кроме того, он играл нищего, который сидел на земле. То есть он не должен был стоять.

Вечером в понедельник уже в пять часов я был в театре. Я так волновался, что беспрестанно курил, бегал туда-сюда и изрядно потел. Все пытались успокоить меня, но это не помогало. Иоланта пришла около семи. Она выглядела очень хорошо, на ней было черное вечернее платье с меховой накидкой. Все уважительно приветствовали ее. Она сразу начала хлопотать вокруг меня, с юмором и пониманием. Она заставила меня выпить коньяку. Мы сидели в крошечном гардеробе театра, который был разделен скатертью, наброшенной на трос. С одной стороны переодевались дамы, с другой — мужчины. На каждой стороне стоял косметический столик с зеркалом и вешалка для верхней одежды, принесенная из кофейни.

Я сидел на ящике и пил коньяк. Я думал, что Иоланта будет сердиться на меня за мое поведение в последние дни, но она была абсолютно равнодушна и хладнокровна. Я был родом из этого мира, в котором сейчас находился, в нем я чувствовал себя хорошо. Это сказала она, когда однажды я стал извиняться, что слишком поздно вернулся домой. Она была умной женщиной, хотя, к сожалению, не достаточно умной.

Представление начиналось в восемь. В полвосьмого зрительный зал был почти полон. Мы раздали много пригласительных билетов, и пришли ведущие театральные критики. Вена принимала большое участие в деятельности всевозможных подвальных театров и оценивала их работу с благосклонностью. Я вставал каждые две минуты и сквозь дыру в старом занавесе, чудесно раскрашенном Сузи, смотрел в зал. Потом я снова отпивал глоток коньяка из бутылки.

Я уже давно был нетрезв, когда Феликс принес мне известие о катастрофе вечера. Встревоженный тем, что Иозеф Герман в полвосьмого еще не появился, он отправился на его поиски. Довольно скоро он его нашел. Иозеф лежал в угольном подвале здания, куда можно было попасть через железную дверь из дамского туалета. В этом подвале находился котел центрального отопления, который обогревал все здание. В этом году он еще не работал, и поэтому там не было истопника. Истопник, работавший в прошлом году, рядом с котлом соорудил полевую кровать. Около этой кровати стоял стол, на стене были наклеены пара картинок с девушками, вырезанных из иллюстрированных журналов. С потолка свисала голая лампочка.

В этот вечер ее безжалостный яркий свет падал на Иозефа Германа, алкоголика, который лежал на полевой кровати и храпел. Я уже упомянул раньше, что Герман по своей роли должен был не стоять, а сидеть. Но его состояние в тот вечер не позволяло ему даже этого. Он был так неописуемо пьян, что мог только лежать (что само по себе выглядело тоже не очень симпатично).

Мы стояли вокруг кровати и, потрясенные, молчали. Что теперь будет? Через десять минут занавес поднимется. Сцена Германа в первом акте. Где так быстро можно найти актера, который знает роль? Нигде. Меня охватило сильное разочарование. Все кончено. В приступе бессмысленной ярости я накинулся на недвижимого Германа и ударил его. Актеры оттащили меня.

— Свинья! — кричал я. — Проклятая свинья! Пустите меня, я убью его!