Дмитрий Руденко - Станция Университет

— Повторяю, вы опо-зда-ли. А что? Тоже хотели на «зарубежку»?

— Очень, — выпалил я.

— Поздно, молодой человек. Увы. Все группы — Америка, Англия, Япония, Китай — уже укомплектованы.

— Не может быть!

— Может! В какую страну метили?

— В США.

— Нереально! — по ее смешку стало ясно, насколько я наивен. Может, эта моя наивность меня и спасла.

— Я вас очень прошу. Я случайно задержался. Пожалуйста!

— Ладно. Уговорили. Пойду спрошу.

Она вошла в аудиторию. Через минуту дверь приоткрылась:

— Проходите. У вас есть несколько минут.

Передо мной сидели седовласые профессора, среди которых выделялась пожилая интеллигентная дама. Именно она и обратилась ко мне:

— Итак, молодой человек. Присаживайтесь. Что привело вас сюда?

— Хочу учиться на кафедре зарубежной экономики.

— На каком отделении?

— США.

— Почему?

— Мне интересны две мощные экономики — Японии и США. Я увлекался Японией. Теперь хочу сфокусироваться на США, — честно признался я.

— Допустим. Расскажите нам про экономику Японии после Второй мировой войны.

Я рассказал.

— Хорошо. Скажите, у кого вы писали курсовую работу в этом году?

— У профессора Аникина.

— У Аникина? — восторгу интеллигентной женщины не было предела. Она буквально подпрыгнула на стуле.

— Да.

— Андрея Владимировича?

— Ну да.

— Какая тема?

— Американские корпорации как основа экономики США.

— Какую отметку вам поставил Андрей Владимирович?

— Пять.

— Ну что же вы сразу нам об этом не сказали? Я думаю, что у нас есть еще одно место в группе «Экономика США». И оно — для вас, Дмитрий. Меня зовут Валерия Фоминична Железова, я буду вашим руководителем. А Андрею Владимировичу, если увидите, передавайте, пожалуйста, привет!

Из аудитории я вышел окрыленным. Я еще не знал, какое жестокое завтра подстерегало меня. Ждало вот что. Краюшкина, и так в последнее время по неизвестной причине избегавшая меня, неожиданно объявила, что между нами все кончено! Это было как гром среди ясного неба! Землетрясение! Мир рухнул! Как? Как такое могло случиться? На ровном месте? Почему? Нет! Не может быть! Появился какой-то Вася! Не то она его любила, не то он ее любил. Все смешалось… Какой Вася? Откуда? Да и вообще, был ли Вася? Сначала я не верил ни одному Ириному слову, но скоро она перестала отвечать на мои звонки. Да я и сам начал понимать, что больше беспокоить ее ни к чему. Хотя это понимание далось с трудом.

— Кеша, как? Что думаешь? Не могла же она разлюбить меня? Так внезапно! Это же невозможно, — вцепился я в Шахворостова.

— Возможно. Разлюбила тебя. Да и вообще, с чего ты взял, что она тебя любила? Может, она меня любила? Димусь, любовь проходит! В первый раз, что ли? А потом, как писал классик, у каждого в душе есть украденная Джиоконда [46] Кеша имел в виду стих Маяковского: «Вы говорили: «Джек Лондон, деньги, любовь, страсть», — а я одно видел: вы — Джиоконда, которую надо украсть! И украли». . Ничего в этом страшного нет, никакое ты не исключение. Подумаешь, шрам первой любви! К тому же любовь — это невроз. И давай, хватит об этом! Пойдешь в футбол играть?

Время остановилось. Стрелки всех часов замерли. Несчастная любовь нещадно пригибала к земле. Чтобы хоть как-то отвлечься, я через знакомых устроился на работу. На самом деле работой это было назвать трудно, потому что за нее не платили. А делать надо было вот что. Утром я должен был прийти к стенам древнего Новодевичьего монастыря. Там какие-то великовозрастные дяди поднимали в воздух монгольфьер. Моей задачей было «страховать» шар, когда его с помощью горелки удавалось оторвать от земли. Если точнее, мне нужно было держать в руках веревку, скинутую из корзины. Таким образом, я как-то должен был влиять на то, чтобы шар не улетел в небо. Целый день мужики с улюлюканьем поднимали и опускали шар. А я держал веревку. Все это время я пытался разобраться, в чем смысл нашего коллективного занятия? Так и не разобравшись, к вечеру я принял решение уволиться.

Пешком шел я от Новодевичьего до дома. Меня провожали пронзительно желтые купола церквей. Эх, Краюшкина! Как же ты так? Было трудно дышать, голова кружилась. Все вертелось перед глазами, словно я был в корзине терпящего катастрофу монгольфьера. За спасением я поехал к Майсурадзе в Ясенево, надеясь, что Маша знает сокровенные детали и сможет хоть что-то мне рассказать, раскрыть тайну, объяснить, от чего на меня свалилась такая напасть. Ничего не вышло. Кроме бутылки виски, щедро выставленной передо мной, от Маши я ничего не получил. К тому же оказалось, что Маша сама только что рассталась со своим молодым человеком, и непрочь это обсудить… Пришлось напиться и забыться.

Утром позвонил Сева, живший по соседству с Машей. Он знал, что я ночевал у Маши в неважном состоянии, и вызвался меня поддержать. Сева пришел к Машиному дому. Мы посидели на лавочке у подъезда, побеседовали, сходили в гастроном напротив, купили маленькие творожные «Детские» сырки по пятнадцать копеек, с удовольствием их съели. А потом помолчали, глядя вдаль.

— Даааа, — наконец прервал молчание Сева.

— Да, Сев. Вот как бывает! — протянул я.

— Надо бы как-то развеяться, отвлечься. Что ты черный, как ночь, сидишь?

— Я б и рад развлечься, но как?

— Поехать куда-нибудь.

— Да… Куда глаза глядят! Но куда?

— Например, к морю.

И Сева рассказал мне, что на Черном море есть два лагеря МГУ — «Солнечный» в Пицунде и «Буревестник» под Туапсе, куда он, оказывается, и сам не прочь съездить.

— Правда? — такого развития я никак не ждал: передо мной открылась неожиданная перспектива.

— Да! — поставил точку в разговоре Сева.

На следующий день мы держали в руках путевки в «Буревестник».

С Севой мы познакомились на футбольной площадке в самые первые дни учебы благодаря Лёничу. Оказалось, Сева и Лёнич учились в одной школе в Венгрии, правда в разных классах — Сева был старше на год. Как и Лёнич, Сева был депешистом, впрочем более радикальным: три последних года в школе он ходил только в черном, переписывал тексты песен любимой группы в тетрадки, переводил их со словарем, вырезал фотографии из журналов. С первой попытки взять экономфак Севе не удалось. Готовясь к новому штурму он, чтобы не сидеть на шее у родителей, пошел работать. Сначала оператором гладильной машины, почти как Мартин Иден, потом дворником в универмаг «Ясенево» и, наконец, нештатным почтальоном в «Межрайонный почтамт «Москва-7»», где стирал руки в кровь, разнося перевязанные бечевкой пудовые стопки журналов «Новый мир», «Дружба народов», «Октябрь» по бессчетным подъездам. На следующий год он поступил, и мы стали однокурсниками. Сначала я за Севой наблюдал. Он неизменно носил полосатый сине-серо-красный свитер, джинсы и темно-синие замшевые кроссовки Adidas. В руках у него всегда была свернутая трубочкой газета, которую он время от времени нюхал, пытаясь, видимо, определить свежесть новостей. Он гонялся за какими-то дюбелями, чтобы завершить ремонт в родительской квартире, зачем-то знал на память расписание всех без исключения поездов и самолетов, мог поведать, как казалось, о любой стране мира и не пропускал ни одного университетского спортивного турнира, охотно выходя на замены и поддерживая факультет скорее морально, нежели физически. Мы встречались в гостях у Лёнича, стали приятелями. В дружбу отношения переросли в «Буревестнике».