Юрий Герт - Ночь предопределений

— Сразу же после войны, в первое… Нет, пожалуй, второе лето. (К чему ей эта точность? — подумал он, усмехаясь над собой, над своей засуетившейся памятью.) Вас еще и на свете-то не было, вот когда это было. (О господи, вздохнул он про себя, — как же давно это было… И неужели со мной?..)

— А мне кажется, я была, — в лад ему, но очень тихо вздохнула Айгуль. — Вы так хорошо это описали… Дорогу, и как он шел позади и пел, этот ваш незнакомец…

(«Хорошо говорили… Хорошо описали»… — повторил он с внезапной и не известно кому адресованной досадой. — Ведь и я ей кажусь кем-то другим.)

— Это не оттого, что я хорошо описал, а оттого, что для нас с вами реально то, что для нормальных людей давно перестало быть реальностью. Зигмунт, Аполлония… Вот вам и кажется…

Она чему-то рассмеялась — тоже тихо-тихо, чуть слышно, и слегка пододвинулась к нему.

А перед ним и в самом деле возникла та, облитая луной, дорога, рябоватая от теней, отбрасываемых бугристыми булыжниками, — длинная, бесконечная дорога, по краям которой, в кюветах, поблескивало битое стекло вперемешку с обломками кирпича, обрезками жести… Казалось, она таяла, растворялась в поволоке дымного лунного света и терялась в нем, уходя в самое небо…

Это юность, подумал он. Это не дорога, это юность…

— Я уже что-то писал тогда, что-то такое сочинял… Стихи, конечно. Маяковский, Хлебников — мы ими бредили… Что-то дерзкое, отчаянное, опровергающее все на свете… Юности это свойственно — опровергать, отвергать… Весь мир тебе кажется ломтем сырой глины, а ты себе — богом, который должен вылепить его заново и вдохнуть жизнь!.. А потом… Потом ты сам начинаешь чувствовать себя глиной, из которой что-то такое лепят, месят и лепят, месят и лепят… — Впрочем, последних слов он не произнес вслух, только подумал.

— Вот когда, говоря правду, и надо было бы писать о Зигмунте. Тогда он был ясен, близок, все в нем было понятно. Писать надо о сверстниках, то есть, в сущности, о себе… Потом что-то забываешь, что-то из тебя уходит, что-то засыхает или смерзается… И ты перестаешь понимать самые простые вещи… То есть ты их видишь, чувствуешь, но уже совсем иначе… И когда у тебя спрашивает… Да, когда у тебя спрашивает такой вот все на свете понимающий музейный мышонок, почему у тебя ничего не получается… Ты не знаешь, что ответить. А ты попросту не понимаешь… Не понимаешь!

— Неправда, — с упрямством в голосе сказала она, — вы все понимаете…

То самое отчаяние, которое накатило на него там, на скале, утром, он ощутил и сейчас.

— Ведь все так просто, — заговорил он, помолчав. — Так просто… Ведь и у Зигмунта была своя лунная дорога, у каждого она есть… И чей-то голос ему пел, куда-то звал… И хотя тех, кто уже шел этой дорогой, привела она прямехонько к пеньковой петле или пуле, — он шел и шел, глядя только вперед, и взгляд его терялся и слепнул в лунном блеске, а позади пела, направляла его шаги надежда… Надежда и вера… И здесь все понятно, Айгуль. Зато потом… Когда уже не упоительные ночные грезы его ласкали, а солнце палило, и пахло трупами, смертью — что тогда?.. Какая сила снова вытолкнет его на ту же дорогу, если он уже знает, убедился, куда на самом-то деле она ведет?.. Вот видите, вы молчите… А теперь представьте себе совсем иное. Представьте такой же берег, как этот… И вот эту луну, и море, и лодку, весь этот антураж, который у вас перед глазами, только замените меня Зигмунтом, допустите на минуту, что это не я, а он рядом с вами. И что это не вы, а кто-то… Какая-то другая девушка сидит с ним, как вы со мной. И что мы — то есть они — страшно молоды, счастливы, им так хорошо в эти минуты… И у нее — то есть у вас — так же блестят глаза, когда она поворачивает голову, блестят загадочным русалочьим блеском. И погасают, когда вы отворачиваетесь, и тогда для него кругом — бездна и мрак… И его рука лежит у вас на плече, и он чувствует, слышит, как вы дышите, как бьется у вас под лопаткой упругая жилка… И вам обоим кажется, что во всем мире нет никого, ничего нет, кроме вас двоих. И что так будет всегда, веки-вечные. Будут плескаться волны, сиять море. И вечно, вечно ваша рука будет лежать в моей, такая вот мягкая, покорная, как сейчас…

Он почувствовал, как шелохнулась ее рука в его ладони, пытаясь высвободиться, но слабо, слишком слабо, он не выпустил копчиков ее пальцев. Зачем я это делаю?.. — мелькнуло у него. Но им владело холодное, острое любопытство, и, казалось, надежда, проходя мимо, слегка коснулась, задела его своим подолом, как женщина, незнакомая, недоступная, не глядя, не повернув головы, нечаянно заденет — платьем, коленом — сидящего в узком проходе, пробираясь между рядами на свое место в партере…

— Но в этот момент, в этот самый миг, когда они так вот сидят, на такой вот вытянутой на берег лодке, где-то там, за морем, и за еще одним морем, и за еще одним… То есть в страшной дали — гремят выстрелы, залпы… Станет ли он вслушиваться, ловить отзвуки этих залпов, ловить запах гари и пороха, едва доносимый ветром?.. Когда ждет единственного — чтобы вы ответили ему, сказали коротенькое «да» — и в этом «да» — вся его жизнь?..

Тем более, что ведь и гари, и залпов до него не доносит. Все это скорее всего лишь его фантазия, остатки фантазии… А если вдруг и прозвучит выстрел, то кто знает, что это: охотник метит в утку, или добивают последней пулей Конарского, или в самом деле — это первый выстрел, а за ним грянет битва?.. Но тут ведь масса соблазнов. Сказать себе, что я ничего не слышал. Или — что с меня достаточно, Или — что все бесполезно, ведь известно уже, чем это кончается, на каком метре обрывается лунная дорога… Мало ли что можно себе сказать! И все будет правда, или почти правда… И никто не укорит его, не проклянет, хотя и славой — на веки-вечные — не отметит… Но в конце-то концов зачем ему она, эта слава, приходящая к мертвым? Он жив, и в руках его — жизнь, и она вот-вот вымолвит свое «да»… Вот чего я не понимаю, не могу постичь — его выбор… А вы? Вы — понимаете?..

— Не знаю, — сказала она. — Тут надо подумать… На самом-то деле ведь так и бывает: он уходит. Туда, где, как вы говорите, залпы… Она говорит ему «да», но он уходит. Может быть, она потому-то и говорит ему «да», что знает: он уйдет… Разве не так? Иначе они бы не сидели ночью, на берегу, в лодке, как мы с вами… Правда?

Она засмеялась — приглушенным, задержанным где-то в груди смехом, тряхнула головой и коротко, дразняще взглянула ему в лицо поверх рассыпавшейся по щеке пряди волос.

Она права, подумал он. В чем-то… В чем-то она права. И сейчас все это кончится. Сейчас мы встанем, разойдемся… И когда-нибудь я опишу эту ночь, эту сцену, и прибавлю то, чего не было, но могло быть… Для художественной завершенности. Но она в чем-то и в самом деле права…