Джим Додж - Дождь на реке. Избранные стихотворения и миниатюры

Стиху конец, когда чувство ушло.
Когда сломленное тело оседает в лифте,
избитое стихами и тьмой,
любовниками, виски и зеркалами,
игривой блескучей бессмысленностью
и бесконечно жалким словариком чувств.
Тоннель, где слова — ничто. Ни что. Вообще.
Ни мальчик, ни девочка, ни кости их рук,
обглоданные начисто.

Не может выразить чувств, что несут их,
выдох за выдохом стих все тянется,
в карнавальную любовь, в опасность и кровь,
в черный тоннель,
Тоннель Любви,
в тоннели, которые мы копаем друг к другу,
держась в темноте за руки.

Такова вера, потребная,
чтоб пережить ненасытный шабаш ночи,
чтоб дождаться слова,
воспеть его, выплакать,
моля и кляня,
не отступаясь, даже когда нас истребляют,
даже когда мы пали.

Цветок в мозгу акулы
миллион лет безупречен.
Драконий цвет — кровавый мак,
плотский, сжатый,
выбит в основе ее хребта.
Мак, что я срезал, когда лепестки облетели,
чтоб заполучить млечный лотос ее слез.
Срезал в пекле дня,
лезвием по спирали вокруг луковицы,
душистое млеко
высохло на солнце дочерна.
В моем уме. В моей нужде,
чтоб повелевать густым цветеньем
во снах моих у нее на груди.
Меж тем акула налетает на пловца
и растрясает челюстями на части.
Сны о силе и безупречном освобождении
от боли. Яркий
такой цветок. Кровь
распускается в воде,
кружит в зеленых глазах ее,
словно пламя.
Гипнотический лепесток и шелк
ее тела движутся с моим вместе,
дуга наслаждения между снами,
а во мне цветет мак
с жестоко изысканной чистотой одержимости.
Алмаз, что на измеренье плотней.
Кровь, что, замерзнув, расширяется.

После взрыва в Оклахома-сити
собак-спасателей
свезли самолетами вместе с кинологами
со всех Штатов.

Но когда собаки не смогли найти
ни одного выжившего,
они впали в уныние,

и после очередного дня без единого
живого спасенного,
даже если собаки искали,
все было без особого толку.

И тогда кинологи принялись по очереди
прятаться в руинах,
чтобы собаки нашли их живыми.

Подчиняясь безумному равновесию
в динамо-сердечнике любого теплообмена
прохладный прибрежный воздух,
втянутый с Тихого океана подымающимся жаром Долины,
течет на сушу через гряду,

и поднимается ветер.

А в саду
колеблется стебель подсолнуха,
клонит голову с семенами,
того и гляди рассыплет.

Ах как ты танцуешь пони.
Твист — вообще ништяк.
Весь дрожу, когда поешь ты
«Хочешь, я вот так?»

Обожаю я твой шимми
И твое «о, йе-е»,
Но живу я твоей румбой
В кружевном белье.

Из двух великих мастеров,
Говорят, один умер безмятежно,
С легкой улыбкой на лице;
Второй вопил истошно,
В ужасе от смерти.
Никаких выводов тут быть не может.
Камень летит
До самой земли.

Женщина сидит на стуле с прямой спинкой
в комнате, набитой поролоновыми числами,
которые движутся, словно молекулы
у абсолютного нуля. Медленнее,
чем в замедленной съемке, они
стукаются о стены квадратной комнаты,
отскакивают без всякого порядка
бьются о другую стену, потолок, пол или о женщину
и отлетают как попало
снова. Бесконечно.

Это не больно.
Цифры от нуля до девяти,
размером с пончик,
сделаны из поролона
и движутся так медленно,
что от них легко уворачиваться.
Женщина сидит на стуле посреди комнаты
и не уклоняется от ударов.
Давно уж позади слезы,
мольбы, смех, молитвы —
и ныне она преисполнена
могучей решимости,
превыше любых вообразимых возможностей.
Она сидит.

Без видимого выхода.
Без различимого надзирателя.
Без имени.