Джим Додж - Дождь на реке. Избранные стихотворения и миниатюры

Гонишь спертый «т-бёрд» 81 года с откидным верхом
по пустыне
закиданной звездами летней ночью,
крышу опустил, песенки погромче сделал —
«Стоунз», Дилан, Старина Вэн, —
полфунта сокрушительной травы на сиденье
между тобой и смешливой рыжеватой блондинкой
с ногами отсюда до Небес,
которая застопила тебя на выезде из Барстоу,
бросив там обсоса-мужа
да и кучу девичьих грез заодно, —
хотя понимает:
кое-какой невинности мы не теряем никогда,
и если вам с ней по пути,
то ей всегда хотелось
выйти голой на балкон третьего этажа
во Французском квартале во время Марди-Гра,
чтоб только ощутить на теле ночь, —
ну и да, тут и близко не пахнет любовью,
но иногда поскреб — и уже хватит.

Любовь — пожива упоенья.
Дом из досок, собранных
на развалинах танцзала
на ручье Остин, еще с тех времен,
когда Казадеро был курортом.

Собрано, свалено в кучу, утащено;
старые квадратные гвозди выдернули,
загнали новые.
Терпеливо, пылко, по мерке, поистине.

Дом начался на лапе монтировки,
закончился дранками внахлест,
прибитыми накрепко —
против адских февральских ветров
и на черный день увлеченного бегства от всех.

Дом немал — на затворничество хватит,
крепок — свет держит,
крыша проконопачена по всем швам,
а кленовый пол зашпунтован и
уже гладко затерт

тысячей полуночных вальсов,
со времен Весны и полной луны,
когда танцоры словно скользили по воздуху,
кавалеры нервно-прекрасны,
дамы — с цветами в локонах.

Пожива из города-призрака, выстроена с нуля.
Строили верой, п о том, заботливо.

Прислушивались к дереву чутко — аж слышно,
как смех танцоров плывет вниз по теченью
и смущает выдр и филинов.

Строили из радостей, что не избываются.
Строили, извлекая подлинность.
Полировкой — не захватом.
Гранением бриллианта —
не воровством алмазов.

По мерке, прямо, истинно.
Дом на самом конце гряды.
Бриллиант ума танцоров.
Изумительная пустота лунного света,
заливающая бальный пол.

Касаюсь твоей щеки,
а где-то умирает телеолог —
вроде как от сердечного приступа, в мотеле Фресно,
девятый на этой неделе,
и следователь подмечает сходства:
все мужчины за сорок;
имена у всех начинаются с буквы Д;
все только в бледно-голубых трусах из «Мервина»,
размер — «средний»;
у всех одна сомнительная склонность к точкам с запятой
в страдальческих стихах о детстве,
что валяются, недописанные, на столах
из щербатой «формайки».
И все — лишь когда я касаюсь твоей щеки.

Стоит мне коснуться шеи твоей
(О Иисусе, милый и трепетный, да и Будда, сияюще тающий),
и каждого твидового умника,
что ошибочно принимает зубодробильный словарный
запас за знание,
и каждого школьного учителя, что врал ученикам, —
всех оглоушивает посреди ночи;
и все политики в Западном полушарии
падают на колени и молят о прощении;
и последний практикующий экзистенциалист
после многих лет размышлений над внутренней
сущностью яблока
наконец его съедает.
И от этого принимаюсь тебя целовать
(Ах, лунный бред; о нескончаемая алмазная
нова солнца),
и когда соприкасаются наши губы,
каждая птица в полете складывает крылья и скользит,
и каждая птица на насесте, и всякое дитя нерожденное
мечтают повернуться пузиком к солнцу,
а Северное побережье захлестывает
двухнедельными ливнями,
покуда кто-то не вскочит и не закричит:
«Нет радужнее радужной форели», —
и не спрыгнет с моста Хиоучи в бурлящую Смит,
а старуха в штанах из оленьей кожи
и ковбойских сапогах
не бросит перья скопы туда, куда он упал, напевая:
«Отнеси его домой, Матушка, отнеси его домой».

Пока же поцелуй наш длится
на балконе Музея Будущего,
я чувствую, как мед бурлит в моих чреслах
(о густота златого яства! ах везучие пчелы!),
и всякое дерево на 500 миль окрест зеленеет ярче,
и шишки раскрываются, стручки трескаются
и высыпаются,
побеги слив кланяются грядущей буре,
и величественная древняя сахарная сосна содрогается
до корней —
и тут балкон отрывается
и мы обречены, по-прежнему в объятиях друг друга,
обречены…

И нет, то не веселая возня средь лютиков,
но 30 лет, более-менее вместе,
давали — хватали, били — бежали, зудело — чесали,
всенощных дальнобоев, что бросали нас в канавы
грязным брюхом кверху,
и мы вручали живот свой богам в небесах,
укореняясь меж тем в земле, —
готов сказать, что мы все еще обречены,
обречены на любовь.

Ошеломляет и восхищает меня
на планете 24 000 миль в обхвате
с поверхностью в 96 000 000 квадратных миль
быть здесь
на высоте 2 000 футов в горах Кламат
на длинной безлюдной гряде что отделяет
Средний и Южный притоки Смита
в тесной сухой хижине
в ледяную безлунную ноябрьскую ночь
сбившись в кучу на кровати
у дровяной печки
с моей возлюбленной
и нашим ребенком.

Тренируемся в бейсбол под вечер
с Джейсоном, ему только-только шесть,
мягкими летними сумерками
в глубине гор,
я подаю и объявляю:
«Вот летит крученый
юному Джейсону Доджу,
и — о боже мой — он выходит на него,
глубокий замах, точно в центр,
в самую глубь, абсолютно раздавил его,
белой пылинкой пропадает за садовым забором,
исчез напрочь,
как индюшка в кукурузе, —
так далеко закинул,
что хоть поисковую партию отправляй».

И я вам так скажу, в этом весь кайф —
отбивать такую подачу,
со всего маху,
насмерть в самую точку,
запуская разряд
силы в полет.

Джейсон, такой довольный,
что сейчас лопнет,
говорит: «Сбегай за мячом.
Света еще хватит».

Хочу лежать на открытом склоне холма
и чувствовать, как все
устремляется к свету.
Не хочу думать, судить, решать.
Зима была тяжкая.
В ноябре помер отец Вики.
А месяц спустя я нашел
брата — он умер
у себя в кламатской хижине.
Потом месяц дождей,
потопов, селей.
В саду, побитом морозами,
на пугале сидят вороны.

Хочу рухнуть в траву на холме,
и пусть все забродит от тепла.
Отдаться цветению без остатка.
Зарыться лицом в гущу маков;
обратить лицо к небу.
Если надо работать, пусть дело
будет по моим чахлым силам,
пусть будет подстать моим устремленьям
чуять, как корни зарываются вглубь,
покуда я представляю себе
новые краски цветка.